Меня зовут Никита Третьяков. Я совершенно реальный человек, не псевдоним, не коллектив авторов, не бренд и не медийный проект. В различных университетах мне посчастливилось изучать Восток и Запад, историю и философию, дипломатию и языки. Через мясорубку этого багажа, заостряемую чтением и размышлениями, я пропускаю то, с чем сталкивает меня профессиональная деятельность. Несколько лет, вплоть до начала СВО, повседневной работой для меня был анализ глобальных и региональных процессов в связи с повсеместной активной деятельностью США или их вассалов. Именно внешней и внутренней политике Штатов была посвящена большая часть моих статей в прошлой, журналистской жизни. Было в этой жизни и много чего еще: и руководство несколькими отделами крупного информационного агентства, и полеты по всей стране в рамках журналистского пула председателя правительства, и освещение дел Минобороны – старого, кажущегося теперь почти нереальным мирного времени. Война расставила всё по своим местам. Хотя кто-то скажет, что она перевернула всё с ног на голову. В самом начале СВО я поехал работать в Донбасс, быстро с головой ушел в гуманитарную деятельность. Задуманный и реализованный мною вместе с товарищами по информационному фронту проект был прост, но, как оказалось, нужен и важен: на народные пожертвования мы закупали продукты питания и на Буханке развозили их в те районы и населенные пункты Донбасса, куда на тот момент еще не пришла «большая» гуманитарка. А дальше была мобилизация. Решение было принято еще до того, как президент закончил свою речь: надо идти. Началась совсем другая жизнь. Десантно-штурмовой батальон, военная специальность, боевые задачи на передке, ранения, снова боевые задачи. Об этом нельзя и не нужно подробно и с конкретикой говорить публично, эти правила я уважаю и соблюдаю. О чем этот канал? Он о том, что думает и чем живет отдельно взятый сверстник современной России, помещенный в незаурядные обстоятельства. О том, как сохранить рассудок на войне и в безумном мире, найти смысл и логику в пространстве хаоса и разрушения. О нашей жизни и неотъемлемом праве, долге о ней размышлять, ставить должное выше сущего. Здесь меньше военного быта, чем у многих других, совсем мало нытья про то, как всё плохо на войне, много пространных размышлений и сдержанно-гневных реплик. Здесь не бывает и не будет бахвальства, глумления над противником, расчеловечивания. Насилие здесь не равно ненависти.

Каждое утро Минобороны публикует несколько героических историй с фронта. Артиллеристы, связисты, десантники, медики — солдаты и офицеры, оказавшиеся на высоте своего ратного дела, проявившие мужество и самоотверженность, сумевшие в самую трудную минуту выполнить свой долг, защитить товарищей. Многие — ценой здоровья или жизни. Каждое утро я открываю эту сводку со смесью страха и торжественного волнения. Я ищу там знакомые лица своих давних сослуживцев. Я не знаю, там ли они, но уверен, что они хотели бы там оказаться и сделали бы своё дело как никто другой. Я открываю эту героическую сводку, одновременно хочу и не хочу увидеть там Артура-десантника, Рому-связиста, Игоря-морпеха, Артема-росгвардейца и многих многих других. Я пока не нахожу в сводках своих друзей. Зато своих друзей, сыновей, мужей, отцов, находят там другие. И я уверен, что их сердца переполняются гордостью, хоть подчас и горькой. Спецоперация на Украине очень быстро переросла в глобальную войну за судьбу России, и те кто сейчас сражается на фронте, борются именно за сохранение и укрепление той страны, в которой они выросли, которой они служат. Отступление, компромисс, лицемерное примирение — всё это сейчас станет не только предательством армии, не только обесцениванием принесённых жертв, но и прямым путём к политическому и духовому поражению России. Физическое отступление под Киевом грозит перерасти в моральное отступление до Москвы и дальше, перерасти в десятилетия вынужденного покаяния, посыпания головы пеплом, самоуничижения, самоуничтожения. Мы видели эту дорогу, знаем, куда она ведёт. Это не то будущее, за которое бьются насмерть наши солдаты. Это не то будущее, которого может хотеть тот, у кого осталась хоть крупица любви к России. Мы не имеем права допустить, чтобы это будущее стало реальностью.

Сегодня мой первый день на территории проведения спецоперации, в ДНР. Удалось побывать в Мариуполе, не так далеко от завода «Азовсталь», одного из последних занятых нацистами объектов в городе. Наши военные на позициях рассказали о последних «ноу-хау» противника: — Наживка на доброту: как бы случайно оказавшийся на позиции пожилой человек* подходит к русскому солдату и просит о помощи, говорит, что дома остался лежачий родственник или что-то в этом роде. Солдат идёт с ним несколько метров в сторону, спешит помочь, оказывается на заранее пристрелянной снайпером дороге… говорят, за последние дни так «попались» на доброту двое наших ребят. — Грязная работа: миномет устанавливается в контейнер мусоровоза. Выстрела не видно, машина может находиться в движении практически постоянно, внешне она мало отличается от любого другого побитого войной большегруза. *Пометка на полях: те же военные, которые рассказали мне про бабушек и дедушек, которые выводят солдат под пули, сами придумывали и оправдания: ну это те, у кого там дети и внуки в «Азове», их можно понять; у них и выбора особо нет, наверняка им угрожают, и так далее.

В мой первый день в ДНР мне посчастливилось увидеть реальный, не киношный, героизм. Пока есть такие воины, не увянет и слава русского воинства. Путь из Донецка в Мариуполь — это плавный переход от мира к войне. Хоть Донецк и под обстрелом, напряжения здесь с первого взгляда почти не чувствуется — идёт торговля, снуют машины, течёт внешне нормальная жизнь. По мере приближения к Мариуполю видно всё больше шрамов, оставленных боевыми действиями: попадается то развороченная машина, то изуродованный снарядом дом. На самом подъезде к искалеченному тяжелыми боями городу воронки от взрывов на дороге такие, что могут легко «проглотить» легковую машину. Но и там, за воронками, в покорёженном частном секторе уже возрождается жизнь — люди, не пригибаясь, ходят по своим делам, лихо выворачивают на проезжую часть мальчишки на велосипедах. Здесь еще недавно шли бои, но уже не идут, и страх, по-видимому, быстро сменился облегчением, его выместил быт, желание нормальности, привычный уклад. Еще пять-десять минут на машине вглубь города, и от нормальной жизни не остается и следа: чернеют остовы выгоревших изнутри домов, на улицах тревожная тишина нарушается всё более частыми звуками стрельбы разных калибров. Моё ухо новичка еще не различает прилеты и вылеты снарядов, я разделяю звуки лишь на стрелковое оружие, летящие мины и всё остальное. Молодой солдат в одной со мной машине показывает товарищу: «Глянь, там три верхних этажа у дома сложились». «А нечего оттуда по нам стрелять», — хмуро отвечает тот, седоватый стройный капитан с умными и грустными глазами. Через еще пару минут мы прибыли на место — дальше на машинах нельзя, только пешком. Мы приехали осмотреть больницу, по которой в эти дни проходит линия соприкосновения. Нас, журналистов, обещали познакомить с неким командиром, который на днях организовал эвакуацию пациентов больницы — под огнем оттуда вывезли больше 200 человек. Я ожидал небольшого интервью, возможно, рассказа о ходе боев. Короткими перебежками мы добрались до одного из корпусов больницы, охраняемой в основном резервистами ДНР, бодрыми духом, но очень усталыми людьми с невероятно архаичной экипировкой. Как только мы отдышались, откуда-то со второго этажа появился тот самый командир — высокий, здоровый, серьезный, но совсем не жесткий на вид офицер морской пехоты с позывным «Мрамор». Не отвечая ни на какие вопросы, как бы даже и не предполагая, что мы пришли пообщаться с ним, он коротко объяснил нам, каким порядком идти за ним, построил цепь и повел одному ему известно куда. Сперва, осторожно и быстро, наша маленькая группка под предводительством Мрамора дошла до старого бомбоубежища на территории больницы — там укрылись люди, не желающие пока эвакуироваться, решившие переждать. Более 20 человек — в основном женщины и дети — ютились по абсолютно темным комнатам бомбоубежища, просили доставить им воды, спрашивали, как обстановка и когда можно надеяться на конец боев. Пока мы разговаривали с беженцами и записывали контакты тех, кому они попросили нас передать весточку, Мрамор выяснил, что тяжелобольных и раненых у них нет, эвакуироваться в ближайшее время никто не хочет. И мы двинулись дальше. Миновав под прикрытием БМД еще три квартала, мы пришли к ничем не примечательному входу в подвал обычной хрущевки, стоящей в сотне метров от передовой. Здесь как ни в чем не бывало на костре кипятили чайник и варили яйца трое мужчин. В соседнем с подвалом подъезде уже дежурили трое бойцов ДНР, по-видимому, это они сообщили Мрамору, что в подвале прячутся люди. Наша группа нырнула в подвал и обнаружила порядка пятидесяти человек, судя по внешнему виду и измождению, многие провели в этом подвале не одну неделю. Мрамор тут же принялся организовывать эвакуацию, он объяснил, что все, кто могут ходить, смогут выйти за ним, но нужно будет идти быстро по пересеченной местности, так что взять много вещей с собой не получится. Тех, кто не может ходить или ходит плохо — в подвале оказалось около десяти совсем пожилых бабушек, которые и пары шагов не могли сделать без риска упасть — вывезут на БМП, в два захода, по пять человек за раз. На сборы выделено 10 минут. Как решить, что из накопленных за всю жизнь вещей тебе дороже всего? Сначала мир этих людей сократился от квартиры до уголка в подвале, теперь им предстояло уместить жизнь в чемодан. Сколько мы ни уговаривали, что тележки не пройдут по битому кирпичу, их всё равно брали, сколько ни убеждали, что велосипеды будет не погрузить на машину в пункте сбора, люди брали и их — на велосипед можно навьючить больше сумок. Наконец группа, напоминающая теперь больше не цепь, а толпу, двинулась тем же путем, которым мы пришли полчаса назад. Все до единого, кроме солдат с оружием, до отказа загружены багажом. Примерно половина — пожилые и обессилевшие люди. Об ускоренном передвижении, перебежках речи быть не могло. Бахало где-то близко. Мрамор и остальные военные напряженно впивались глазами в городской ландшафт, прикрывая группу, перетекавшую из двора во двор, мучительно медленно пересекавшую хорошо простреливаемые улицы. Все дошли в целости. Это были очень долгие 22 минуты и очень длинный километр пути. «Я был удивлен, что по нам не работали» — сказал через несколько минут Мрамор. Не «хорошо что», не «повезло что», а именно «я удивлен, что не». Убедившись, что у всех всё хорошо, и скромно попрощавшись, Мрамор, только что спасший практически с передовой полсотни мирных жителей, ушел куда-то к своим, назад в больницу. Я остался стоять с опытным офицером, помнящим еще Первую чеченскую кампанию. «Здорово, что именно таким, как он, ставят задачи по эвакуации гражданских», — наивно сказал я. «А у него сейчас и нет такой задачи. Задачи у него свои, боевые, а это — что вчера из больницы, что сегодня — это всё просто его инициатива». Мне улыбнулась удача. В свой первый день в зоне боевых действий я увидел не ужасы и уродство человеческих душ, а настоящий, скромный, совсем не киношный героизм. Героизм человека из мрамора, который выполняет гуманитарные задачи в перерывах между выполнением задач боевых. Пока есть такие воины, как Мрамор, не увянет и слава русского воинства.

Укрытие беженцев под больницей. Месяц в бомбоубежище без света, воды и нормальный еды. Больше 20 взрослых, ещё наверное 10–12 детей. При виде нашей группы люди обступают, кто-то просит привезти воды, кто-то — передать весточку родным, кто-то просто хочет рассказать свою историю журналистам. Здесь собрались те, кто по разным причинам не хочет эвакуироваться. Через пять-семь минут из темноты появляется опрятная статная женщина — сестра-хозяйка хирургического отделения Бердедская-Скок Ольга Владимировна. Ни слова о себе, осыпает военного рядом со мной вопросами: из больницы пациентов всех вывезли? А лежачих? Там есть кому им оказать помощь? В лагере для беженцев есть врачи? Получив положительные ответы на все вопросы, начинает рассказывать, но тоже — всё по делу. Четкость и ясность мысли абсолютная. Она осталась одна из двух медработников в этом убежище. Она несёт ответственность. Она на посту.

Три танкиста просто делают свою работу. Новиков. Жека. Рыба. Нет, это не Евгений Новиков, родившийся в марте, это позывные трёх тружеников фронта. Вот они, на фотографии (https://t.me/tretyakov_n/115). Три друга, экипаж танка Т-72Б Народной милиции ДНР. Я встретил их во временном лагере танковой роты, совсем недалеко от завода имени Ильича в Мариуполе. Весёлый бородач с позывным «Рыба» оказался самым разговорчивым, он охотно рассказывал о своей машине и о своих боях, с любовью и гордостью, но не как о подвиге, а так спокойно и буднично, как рассказывают о любимой работе или каком-нибудь захватывающем хобби. «Вот она, наша машина, мы ещё давно когда-то на стволе написали наши позывные, начиная с командира роты «Лося», он тогда с нами ездил. А «Жека» попозже присоединился. Танк красавец был, дважды на параде ездил, а теперь посмотри на него. Вот тут из РПГ попало, пробило над гусянкой (гусеницей), ушло в сторону, вот тут осколками посекло, вот тут мина прилетела нам почти под корму, но ничего, пронесло, все целы, и уехали своим ходом. Если нашей машине нужен ремонт, садимся на другие, от 10 танков нашей роты осталось 2 на ходу, но погибших нет, вот теперь еще россияне нам танков придали. Я так-то командир танка, но сажусь чаще за механика-водителя…». Рассказы лились из Рыбы бурной рекой. Он часто перескакивал с одного эпизода на другой: вспоминал то подавление танковым огнем снайперских гнезд, то ночную охоту на украинский Т-64, обнаруженный танкистом во время выхода из казармы по нужде, то прорыв окружения, то случайный заезд на позиции ВСУ, которых в том месте вовсе и не должно было быть… Чем дольше длился рассказ о военной работе донецких танкистов, тем ярче становилось ощущение нереальности происходящего. Эти парни рассказывали о войне весело и озорно, почти как о компьютерной игре. Даже если две трети их историй списать на хвастовство, оставшейся части все равно хватит, чтобы понять, что за фасадом неряшливой и как-будто нарочито не армейской внешности кроются закаленные в боях, хладнокровные когда это необходимо, профессиональные воины. Ратный труд стал для них необычной обычной работой, и они гордятся тем, что делают её хорошо. Было легко представить, как вернувшись из боя и вылезая из боевой машины, они будто на крючок вешают необходимые для работы качества — отвагу, хитрость, жесткость, упорство, осторожность — и перевоплощаются обратно в простых донецких ребят. Это переключение, как тумблером, хорошо видно, когда в речи они мгновенно переходят от тактики боя — «в последнее время мы работаем всегда двумя машинами, один выманивает, вызывает огонь противника на себя, чтобы вскрыть их положение, а второй уже накрывает огнем» — к беспечному обсуждению скорой свадьбы друга, тоже танкиста с позывным «Старик», или к мечтам об отпуске. Или к любой другой теме, не отличимой от тех, что обсуждают по всему миру в свободное от работы время врачи и менеджеры, продавцы и учителя, инженеры и строители. Три танкиста просто делают свою работу. Они не бредят ею, они не фанатики, не любители ни в одном из смыслов этого слова, не увлеченные неофиты и не помешанные на войне адреналинщики. Они — профессионалы.

Горькая, застарелая, жгучая обида — её я ощущаю во взглядах, в тоне, в манере многих дончан. Обида на нас — россиян. На всех без разбора: журналистов, гуманитарщиков, солдат. Мы заслужили эту обиду. Не потому, что делаем свое дело плохо, а потому, что начали делать его только сейчас. Тех, кто был тут или работал здесь все 8 лет, — единицы. Большинство, включая меня, приехали только сейчас, с началом спецоперации. Но люди Донбасса на войне с 2014 года, и поэтому вопрос «где вы были 8 лет» они обращают нам — тем, кто захотел внести свой вклад сейчас, то есть непростительно поздно. Ответить нам нечего, оправдываться бессмысленно. Мы не можем вернуть время вспять, изменить прошлое. В сердце мы остро чувствуем вину, коллективную ответственность за промедление, за те ужасы, с которыми за 8 лет пришлось столкнуться Донецку. Однако мы здесь. Солдаты — чтобы освободить Донбасс, гуманитарщики — чтобы смягчить неизбежные ужасы войны, журналисты — чтобы рассказать и показать всему миру, как это было. Ошибки прошлого нужно исправлять в настоящем. Вину — искупать, справедливую обиду — заглаживать.

Горький трофей. Бойцы ДНР захватили на позициях «Азова» коллекцию советских наград и удостоверений к ним. Судя по всему «азовцы» отбирали их у ветеранов и собирали на память.

Красноречивей лица нет ничего. Лица хочется показывать. Лица бойцов ДНР, лица российских солдат , лица учителей и врачей, возвращающихся на работу через считанные дни после конца боев, лица обычных людей, попавших в невообразимую ситуацию. Перед тем, как фотографировать кого-то, я всегда спрашиваю, можно ли. С тех пор как я приехал в Донбасс, я почти всегда получаю отказ. Чаще всего нет времени и причин спрашивать, почему: не хочется давить на людей. Нет — значит нет. Но иногда люди объясняют сами. И это объяснение всегда одно и то же. И оно ужасает. «У меня же родственники на Украине, если ВСУ или СБУ увидит фото или видео со мной, их могут забрать», — говорит мне учительница из Волновахи, женщина средних лет с тёплым и внимательным взглядом. «У меня родственники на Украине, мало ли что с ними могут сделать, если меня увидят и их найдут», — говорит мне боец ДНР, суровый шахтёр с пудовыми кулаками, накануне бесстрашно штурмовавший позиции «Азова». «У этих ребят родственники в Ростовской области, а где гарантия, что какой-нибудь агент СБУ до них не доберётся, если увидят и опознают», — говорит мне осипший от отдачи команд в бою русский офицер, на всякий случай даже не опуская закрывающую лицо маску-балаклаву. Эти люди знают, что Украина — страна-террорист, где за восемь лет выпестовали целую культуру публичного раскрытия личных данных и криминального преследования неугодных и несогласных. Где стало нормой распространять на родных и близких произвольно назначаемую «ответственность» за инакомыслие. Российские солдаты, бойцы ДНР, те, кто согласился просто работать на своём месте на освобождённых территориях, — многие из них боятся, что вместо них за их действия могут пострадать их близкие. Они испытывают глубинный страх, и этот страх не уйдёт пока существуют нацбаты, пока существует СБУ, пока существует Украина.

Вчера я увидел совсем другой Мариуполь, не тот, что две недели назад, когда я приехал сюда впервые. Те же выбитые стекла и те же зияющие чернотой выгоревшие квартиры, те же обвалившиеся панельные дома. Но совсем другие глаза. Совсем другие лица. Другая походка и другая речь. Парализующий страх уступает место заботе о ближних, попыткам восстановить хоть какую-то нормальность, отчаяние уступает место надежде, горе уступает место печали. Я был на пункте раздачи гуманитарной помощи, тут же работала автолавка с продуктами и бытовой химией. Люди не толкались, не напирали, как раньше, не боялись, что не хватит. Они записывались в самоорганизовавшиеся очереди к грузовикам от разных организаций, отходили посидеть на скамейках и поболтать, встречали знакомых, радовались, что пережили, обменивались скорбными новостями о тех, кого не вернуть. Впервые я увидел в Мариуполе улыбки, увидел — подумать только! — что многие надели самое лучшее, привели себя в полный порядок, перед тем как выйти в люди. Для них война закончилась. Началась хоть и бесконечно тяжелая, но мирная жизнь. Особенно мне запомнилась одна женщина по имени Светлана. Она не захотела фотографироваться. Светлана была одета в безукоризненно чистые чёрные брюки и куртку и ослепительно белые футболку и кроссовки. Она была собрана и сосредоточена, никакой растерянности, никакого смятения, она уже начала строить жизнь заново. Она пристально смотрела на меня и жалила вопросами, на многие из которых у меня не было ответа: когда будут раздавать сим-карты? когда будут свет и вода? когда и как снова заработают предприятия и магазины? где восстановить утраченные документы? Где-то посередине нашего разговора, посреди двора, ещё не очищенного от всяческого мусора, обломков и битого стекла, Светлана вдруг на минуту замолкла. Она увидела, что у неё запачкался кроссовок, достала салфетку, аккуратно стёрла налипший комочек земли, выбросила салфетку в урну. Все это было проделано так, словно мы беседовали, попивая чай в летнем кафе, а не сидели на скамейке посреди города-призрака, изуродованного войной. И тогда я понял, что здесь действительно закончилась война, закончился ужас. Война и белые кроссовки несовместимы.

Грустный военный юмор (подслушано): — Смотри, какая гостиница, наверное, элитная, с видом на море… — Ага, жаль только номера все уже разобрали

За последние недели я слышал много трактовок того, почему именно Красное знамя — истинный символ борьбы с украинским фашизмом. От циничного «это компромисс, потому что люди в Мелитополе ещё не готовы к триколору», до ностальгического «это важно для тех, кто помнит СССР, когда мы были все вместе». Нет, нет и ещё раз нет. Я не верю ни в эту компромиссно-политтехнологическую трактовку, ни в эту высокомерно-ностальгическую. Я верю, я вижу, что люди всех возрастов и профессий по всему Донбассу и освобождённым территориям без всякого понукания, охотно и с радостью используют Красное знамя как символ. Не как отсылку к Победе над фашизмом, не как отсылку к СССР, не как отсылку к былому единству даже. Красное знамя здесь повсеместно означает Надежду. Надежду на новую справедливость. Надежду на новую свободу. Надежду на новую жизнь. Надежду на новое общество, в котором не будет расколов и войн. Красное знамя здесь, в Донбассе, вновь означает то, что и должно означать.

Только не солдат. Дело ведь не в голой численности, существуют вопросы организации и мотивации. Да, у нас на складах на всех хватит и оружия, и обмундирования, тут у меня нет сомнений. Но ведь эти люди из запаса, они же не в мгновенье ока восстановят свои навыки? Где-то поменялась техника, где-то — тактика, надо вновь учиться наводить пушки, чинить танки, налаживать связь. А если сотням тысяч надо учиться, значит тысячам придётся их учить. Тысячам специалистов, которые уже здесь и сейчас владеют техникой и имеют навыки, которые необходимы на фронте. Уверен, сейчас все инструкторы и учебные центры и так забиты теми, кто пошёл и подписал контракт после начала СВО, а значит, все дополнительные учебки в случае мобилизации будут наполняться специалистами напрямую за счёт отведения их с фронта. То есть придётся отвести тысячи обстрелянных, закалённых в боях профессионалов, из которых, как это всегда бывает, только 10% окажутся способными к преподаванию, и с их помощью натренировать сотни тысяч необстрелянных специалистов начального уровня, причем с низкой мотивацией идти в бой. Все, у кого мотивация высока, либо уже подписали контракт, либо ждут своей очереди, и этих-то людей будут рады видеть на фронте: они сделали осознанный выбор, они жаждут драться за Родину. России нужна мобилизация. Только не солдат. Нужна мобилизация экономики, чтобы обеспечить фронт всем необходимым и быстро восстановить всё, разрушенное войной. Нужна мобилизация культуры, чтобы создать новые песни, картины, фильмы о героях фронта и тыла, или хотя бы дать новую жизнь нашему богатому наследию. Нужна мобилизация госуправления, чтобы каждый чиновник вспомнил, что «хорошо быть важным, но куда важнее быть хорошим», и что их задача — служить людям, а не прислуживать начальникам. Нужна мобилизация гражданского общества, чтобы каждый понял, что остаться в тылу не должно значить остаться в стороне: везде и всегда можно найти вариант сделать хорошее дело — для солдата, для пострадавшего, для оказавшегося в беде или в трудной ситуации. Нужна мобилизация настоящей журналистики, умеющей заметить подвиг и конструктивно критиковать, знающей разницу между сенсацией и изменой, конструктивно критикующей, но остающейся на нашей стороне. Нам всем нужно мобилизоваться внутренне, мы нужны друг другу и нашей стране. Повестка не придёт, не будет распоряжения, обращения по радио и телевидению. Команду каждый отдаёт себе сам.

Я нахожусь в зоне СВО больше месяца. С ужасом понял, что я привык. Как и жители Донецка, я не прерываю спокойной беседы с коллегами, когда слышу отдаленные разрывы украинских снарядов. Проезжая по улицам Мариуполя, я уже различаю разные степени повреждения домов, а не просто замираю от ужаса зияющего чёрными окнами людского горя. Часто я бываю где-то и уже почти не понимаю, что то, что я вижу, должно быть, выглядит совершенно дико для зрителя в Челябинске, в Новосибирске, даже в Ростове. Так получилось и с этой школой (https://regnum.ru/news/society/3591004.html). Я ходил по ней и подмечал не разрушения и следы боев, а то, как ее аккуратно прибирали, как ее используют сейчас. Разрушения и ненормальность ситуации стали для меня ужасным, но фоном. И только спустя время понимаешь — это не норма, это та самая военная жизнь, которую надо показывать, чтобы все знали, как выглядит война, что остаётся после неё.

Понедельник начинается со смерти: школы Донецка под прицелом ВСУ Пятая, двадцать вторая и третья школы в центре Донецка попали под обстрел украинской артиллерии, погибли пять человек, ранено — шестнадцать. Этот понедельник должен был быть совершенно обычным, просто еще один солнечный рабочий день. Учителя вели занятия удаленно, в столовых готовились бесплатные обеды, которые родители забирают домой детям, на территории школ шла уборка, косили траву. В 10:32 утра безмятежность обернулась ужасом. Воздух наполнился мельчайшими осколками стекла, стены начали рушиться, двери вместе с наличниками залетали по классам. Осколки снарядов убивают и калечат на месте, им нет дела до романтики весеннего школьного дня. Пять жизней оборвались, жизни еще десятков — детей, родных, близких — изменились, исказились навсегда. Столовая, еще наполненная запахом еды, а значит, как будто бы жизни, в миг обезлюдела без своей хозяйки, осиротела. Уцелевшие учителя сгрудились в коридоре, подальше от окон, и в страхе приседали от слишком громко хлопнувшей двери. Подстригавший газон мужчина, которого ранило на крыльце, зашел в школу и аккуратно положил косилку на пол холла, как будто не замечая собственного кровотечения, желая сохранить крупицу порядка в обернувшемся хаосом мире. Женщина, шедшая мимо школы по своим делам, упала и больше никогда не встанет. Каждый упавший на школу снаряд разбился десятком человеческих трагедий. И у каждой из них есть причина, есть та команда «огонь» и та недрогнувшая рука, которая послала эти снаряды, есть тот офицер, что дал команду, и тот расчет, что навел орудие и дал залп. Здесь нет случайных жертв войны, есть жертвы убийства и их заочные убийцы.

Следы войны в разговорах мариупольских детей 5-6 лет: (На горке) — Ничего себе тут очередь, прям как за хлебом (У запертой двери дома) — А давай играть, что дверь заклинило и мы не можем выбраться из подвала? — Давай! Аааа (изображает страх)

Весь день я провел в отдаленных и не таких уж отдаленных уголках Мариуполя, на левом берегу реки Кальмиус, где у людей по-прежнему не хватает питьевой воды, еды, совсем не работает канализация, еще даже не начинали подключать воду, об электричестве нет и речи. Многие жители этих районов ни разу после начала боев не были в центре города, где уже полным ходом идет восстановление. «Ничего себе, там уже воду дали!» — «А что, и проводку делают?» — «А у нас почему даже не начинают?» — вот так примерно жители левого берега реагируют на новости о центральном районе своего же города, ставшем для многих недостижимым. Но куда чаще жители разрушенных и лежащих в руинах кварталов, прилегающих к «Азовстали», задавали мне другой вопрос. Пережившие ад боев и живущие в малопригодных для жизни условиях люди участливо спрашивали: «А как там в Донецке?» — «Там еще не все разрушено?» — «А как там люди, держатся?». Народ, которым движет сострадание, не сломить. Наш народ непобедим!

В неблагополучных кварталах Мариуполя, куда ещё не добрались восстановление сетей и регулярная гуманитарная помощь, у считанных счастливчиков есть электрогенераторы — высочайший вид роскоши. Соседи этих людей — это те, с к кем вместе сидели два месяца в подвалах, с кем делили последнюю воду и еду, с кем вместе переживали страх смерти и утрату близких. Теперь, когда бои миновали, рынок возвращается в жизнь — зарядить телефон от соседского генератора стоит 20 гривен

— У меня 100% личного состава — это резервисты. На 300 человек было 18 броников. Из них три — с пластинами. Сейчас уже, только сейчас становится получше, привозят добрые люди по три, по четыре.

Я вновь в Донецке. Город встретил меня канонадой. Но это не то, что было раньше. Это наши лупят по Авдеевке, Пескам, Красногоровке. Даже сейчас, ночью, методично и монотонно, раз в пару минут, работает наша батарея. Слышно так, как будто пушка стоит под окном. Увидел вспышку, посчитал секунды, как в грозу, вышло, что на самом деле до меня от батареи около трех километров. Все, кого я знаю в городе, в тревожном, но радостном предвкушении: именно сейчас начинается то, чего так ждали. Многие, кто выполняет задачи в тылу, хотят быть там, на передовой. И я хочу. Там сейчас острие истории нашей Родины.

Я служил в ВДВ. Что это значит? 365 дней, 12 месяцев, Тысячи отжиманий, сотни километров бега, десятки уложенных парашютов, считанные выходы из летательных аппаратов на высоте сотен метров. 121, 122, 123, кольцо, 124, 125, купол… Но это лишь оболочка, форма того, что происходит с десантниками на службе. Конечно, не со всеми, только с теми, кто хочет за этот год измениться, принять то, что ему дают Войска Дяди Васи. Тем, кто хочет, ВДВ предоставляют куда больше, чем хорошую физподготовку и навыки, не всегда пригодные в мирной жизни. Командиры, да и сами традиции ВДВ, предлагают посмотреть на мир и жизнь под новым углом, переосмыслить свое отношение к действительности. Тебе говорят: ты должен заслужить тельняшку и берет, соответствовать нашим стандартам, а когда заслужишь, мы будем спрашивать с тебя еще строже, ведь ты теперь один из нас, и о нас судят по тому, что делаешь ты. И ты понимаешь: это ведь не только про ВДВ, не только про армейскую гордость и подтягивания, это про жизнь. Мало достичь чего-то, куда важнее после этого удержать эту планку. И ведь действительно, куда бы ты ни пошёл, по тебе всегда судят не только о тебе, но и о таких, как ты. Тебе говорят: нас не волнует, старался ли ты, главное — выполнил ли ты задачу. А если задача выполнена, то и усилия не в счет — вот тебе новая задача. И ты понимаешь: это и есть реальная жизнь — намерения и преодолеваемые трудности ценят в литературе и кино, в жизни важен результат, а за результатом ждет не награда и не оценка, а дорога к новому результату. Тебе говорят: никто кроме нас! И ты понимаешь: а ведь действительно, никого другого нет — никто не наведет порядок в твоей голове и жизни, кроме тебя. Никто кроме тебя и близких, то есть «нас», не поможет в трудную минуту, всё начинается с себя. Девиз ВДВ является лозунгом эпохи: Кто победит в войне с фашизмом? Никто кроме нас! Кто восстановит всё, что разрушено? Никто кроме нас! Кто поднимет страну на невиданные высоты? Никто кроме нас! Кто отвечает за наше будущее? Никто кроме нас!

Высоко над моей головой из Авдеевки в Калининский район Донецка один за одним пролетают снаряды калибра НАТО 155мм — их легко отличить по звуку. В вечерней тишине ясно слышен далёкий хлопок «выхода», свист снаряда, куда более близкий разрыв «прилета». Группка подростков в страхе убегает куда-то в сторону многоэтажек: им кажется, что бьют прямо по ним. И тут — странное: после третьего, четвёртого, пятого «выхода» слышен свист, но нет разрыва. Я вопросительно смотрю на стоящего рядом солдата. После затяжки он отвечает: «Пустышками бьют». Спрашиваю: «Как так пустышками, зачем?» — А не знаю. Но такое бывало и в 16-м и в 17-м. Вынут всю взрывчатку и бьют — из «Градов», например. Мы потом начинаем ракеты упавшие разбирать, а они пустые, и только записки лежат: «Смотрите, парни, помогли чем смогли». Им же командуют стрелять, они и стреляют, а взорвалось там или нет, никто не разбирается.

Вчера вывезли пожилую женщину из Красного Лимана в Донецк. Она пережила издевательства ВСУ, обстрелы, бои, голод. Выходила у себя в доме раненого осколком в живот парня. И вот только теперь, хотя Лиман давно освобождён, отчаявшись вернуться к нормальной жизни до холодов, уехала. Самое яркое ее впечатление на пути в Донецк — горящие фонари на улицах и свет в окнах домов. Она не видела электрического света почти полгода. «Неужели кто-то живет без войны?»

Иногда самые мелкие и незначительные вещи способны перенести нас в прошлое, в счастливейшие моменты детства и юности. Запах, звук, ассоциация… Вечер. Донецк. Заправка. Какой-то офицер громко и доходчиво объясняет по телефону подчинённому, что задача должна быть выполнена к утру. Я, заправляющий машину на соседней колонке, не знаю, что за задача, но понимаю, что подчиненный считает ее невыполнимой. Ну или притворяется, что считает. Офицер очень профессионально, с большим умением и сноровкой при помощи примеров из животноводства, отсылок к генеалогии, а также с применением знаний по антропологии разъясняет собеседнику большое значение задачи и взаимосвязь результатов ночной работы с ближайшей будущностью подчиненного, усматривая в задаче цель его существования. Он дополняет свой чувственный монолог парой фраз про вселенский порядок вещей и незначительность роли отдельных подчиненных, вешает трубку и уже совершенно спокойным, а не срывающимся на крик голосом говорит стоящему рядом товарищу: «Нормальный парень, сделает». Я, проведший счастливейшие годы в рядах русского воинства, прячу улыбку. В эту минуту я, невольный свидетель, чувствовал себя как дома, среди своих.

Вечер. Донецк. Тусклый свет фонарей. Здоровенный детина-солдат, изрядно выпивший, рывком поднимает на ноги прикорнувшего под убаюкивающим дыханием зелёного змия товарища. Тот как будто раза в два старше, с седоватой уже бородой, но высок и крепок. Не дожидаясь прихода старшего в чувство, молодой начинает орать ему в лицо нечто, представляющее собой обрывки давно начатых разговоров, отголоски пережитых боев. «Да ты же меня кинул», «ты же обещал», «мы же вместе»… Я отвожу взгляд. Это личное. Через несколько секунд — мощный узнаваемый звук удара в лицо. Это уже не личное. Старший солдат валится в нокдаун, его ловят, у него рассечена скула. Младший ходит взад-вперёд, подскакивает на месте от еле сдерживаемой внезапной ярости, сжимает и разжимает кулаки, пинает стену. Через минуту он сядет на ступеньки крыльца и надолго горько заплачет. Ещё через пятнадцать минут они со старшим будут сидеть, обнявшись, привалясь спинами к стене, они снова станут братьями. А пока кто-то достал из аптечки — она в Донецке у многих всегда с собой — перекись и пластырь, чтобы помочь бородатому солдату, а другие обмениваются впечатлениями. «Тяжело ребятам приходится, кроме как через водку стресс не снять, а навидались и пережили такое… тут иначе никак, мы же на войне». Чуть поодаль стоит девушка лет 25, она полевой хирург передового подразделения — у неё уже годы фронтового опыта. Опыта таких ситуаций, в которые каждый солдат мечтает не попасть. Опыта по ту сторону ранения, гибели. Опыта решений, кому ещё можно помочь, а кому уже нет смысла. Она холодно и строго смотрит на драку, на оказание помощи, оценивает, нужно ли вмешаться, видит, что нет. Потягивает ярко-розовый безалкогольный напиток. Бросает как бы в никуда: «Вот из-за таких у нас очень много бед на передке». Спрашиваю: «А ты не пьёшь? А как тогда?» Хмыкает, пожимает плечами: «Да вот так, просто нет и всё. Что, если завтра я нужна, а я с бодуна? Так нельзя, мы же на войне».

Почему я ничего не пишу про Балаклею, Изюм, Купянск? Да потому, что я не там, к сожалению. И не считаю себя достаточно квалифицированным военным экспертом, чтобы о чем-то таком судить по обрывочным данным. Зато мне повезло знать такого эксперта. Это Владислав Шурыгин (https://t.me/ramzayiegokomanda/756). У него подробный и хладнокровный анализ. Без перегибов и истерик. Очень советую! Эффект «Титаника» Помните то кино? Так вот, там еще всё было сглажено по сравнению с реальностью. На «непотопляемом» «Титанике» даже после столкновения с айсбергом не сразу поняли масштаб проблемы, принимали решения, которые делали еще хуже, когда команда и третий класс уже погибали, первый класс всё еще кутил и веселился. Это произошло по двум причинам. Во-первых, все, включая команду и капитана, слишком верили в мифическую «надежность системы», а во-вторых, младшие чины попросту до последнего боялись сообщать начальству плохие новости, тормозили с докладами или смягчали реальную ситуацию. Эксперты многие пишут, что если бы не эта, хм, тупость, то корабль, а значит, и людей, можно было бы спасти. Так и у нас. Мы уже столкнулись с нашим айсбергом. И нашей надежности вполне может хватить, чтобы, хоть и не без потерь, но продолжить плаванье. Вот только наши начальники от мала до велика разучились докладывать наверх плохие новости. Они боятся своего руководства больше, чем реальной угрозы своей стране и своей системе, они держатся за портфели и кресла и прячутся под столами так, как будто катаклизм может обойти их конкретный кабинет стороной, так, как если бы деньги, должности и регалии были им дороже совести и Родины. А может, оно и правда так. Вера в систему тоже не помогает, а мешает делу. Она порождает безответственность. Каждому из начальников кажется, что даже если в его зоне ответственности всё плохо (что он скрывает), то у других, вероятно, всё хорошо, и совокупно система выстоит. И так оно и было – до айсберга. Теперь плохо у всех и выстоять можно только сообща. СВО стало мощнейшим испытанием для всех секторов системы. Оно может стать фатальным. Оперативные и правдивые доклады капитану и взрослое, взвешенное общение с командой и пассажирами — вот залог выживания. Уверен, что у нас сейчас нет не только второго (это мы все видим), но и первого.

Последнее сообщение, полученное мной из Балаклеи, звучало так: «Нас идут убивать». Оно было написано мирным жителем. А дальше был уже мой вопрос: «Что будет с людьми в Балаклее, Изюме, Купянске?» Хотя ответ был очевиден. Самые мрачные прогнозы подтвердились. Людей на оставленных территориях убивают, мучают, насилуют, грабят. Украинские каратели превращают их в рабов. Относятся хуже, чем к животным. На стенах их домов, на дверях квартир рисуют Z, после чего судьба их – в лучшем случае лёгкая смерть. Расстрелы, мародёрство, беспредел. Впервые в лагере для беженцев я оказался в 2014-м. Впечатление было таким, что я, смятенный, написал о горе тех людей повесть. Один из читателей прокомментировал её примерно так: «Да, горе. Но... это война! Жертвы неизбежны. Героям ещё повезло, что они живы. Жертвы неизбежны ради достижения глобальных целей…» Может быть, этот читатель был прав. И, да, есть глобальные цели, и тактические манёвры, и ход войны, и много чего ещё. Всё есть, понимаю. Но, как человек, примириться с этим не могу. «Нас будут убивать». И их убивают. Мне с этим жить. И пока это очень плохо получается.

Помните, в начале СВО, когда мы начинали говорить о провале информационной войны, всяческие скептики отвечали нам остроумной картинкой с танкистами на руинах Киева? Типа зачем нужна вам эта инфовойна, если у нас так всё хорошо на фронте? Ну что, давайте, может, теперь над этой картинкой посмеёмся? Информационная война — это война за состояние умов прежде всего своих граждан. Она нужна, чтобы граждане и солдаты верили в нашу победу даже тогда, когда наша Армия терпит неудачи. Я вот в неё верю. Несмотря на предателей. Несмотря на коррупционеров. Несмотря на пораженчество и панику, льющиеся со всех сторон. Я знаю о том, где и что у нас не так. Но я знаю и то, что наш солдат — самый отважный. Наш сержант — самый сметливый и находчивый. Наш офицер — самый стойкий и профессиональный. Только им надо позволить воевать. Им надо дать волю, объяснить, зачем они воюют и что стоит на кону. За ними Москва, и это не преувеличение. Все военные, кого я знаю, сейчас в разной степени деморализованы. Но не поражением или отступлением самими по себе, нет. Их истощило ожидание приказа идти вперёд. Они жаждут делать дело, чувствовать, что их жертвы не напрасны, жаждут побеждать. Им нужно позволить это сделать. Сил и средств у нас хватает, поверьте.

Новые снаряды НАТО падают на улицы Донецка вот уже три с половиной месяца, с конца мая — начала июня. Сначала, оказываясь под обстрелом или вблизи него, я подмечал лишь характерный, ни с чем не сравнимый звук этого оружия Запада: краткий и отрывистый свист, потом полусекундная пауза и — взрыв. Чуть позже я понял, почему этот звук кажется мне «киношным» — видимо, где-то в Голливуде используют для фильмов про войну звукозапись применения именно такого снаряда. Десятки раз я видел следы попаданий снарядов этого злосчастного калибра — воронки разных размеров, в зависимости от материала поверхности: 30—40 сантиметров в диаметре на гранитной брусчатке, до метра на асфальте, метра полтора-два в рыхлой земле. Видел и повреждения – разлет осколков на десятки метров, прошитые шрапнелью машины, посеченные фасады, целые «лужи» из битого стекла на улицах города. И конечно, видел жертвы этих «прилетов». Кто-то погибает мгновенно от попадания маленького осколка — такие люди, еще совсем недавно шедшие по своим делам, теперь недвижно лежат в неестественных позах, совсем не похожие на заснувших, как об этом пишут в романтических книжках. Других снаряд корежит и уродует: при взгляде на такое тело приходится сделать усилие, чтобы поверить, что это еще вот только что был живой человек — об этом физически тяжело думать. Два дня назад осколком такого снаряда ранило моего друга. В момент взрыва огненный шар, а затем и дым полностью скрыл от меня фигуры двух моих товарищей так, что я подумал, что попадание пришлось буквально им под ноги. Те 10—15 секунд, что я бежал к ним изо всех сил, я был почти уверен, что увижу лишь ошметки искалеченных тел, что помогать будет уже некому. Обошлось. Взрыв был не так близко к ним. Меня подвела оптическая иллюзия. Не обошлось сегодня для 10 человек, убитых одним снарядом. Кто-то из них ждал автобуса на остановке, другие шли за покупками в магазин. Такая смерть страшна в первую очередь для нас, живых. Жертвы чаще всего умирают мгновенно. Я не военный эксперт, но с этими злосчастными 155мм я знаком, пожалуй, достаточно близко. Сперва у меня закрадывалось подозрение насчет них, потом сложилось предположение, теперь же я уверен в своей правоте. Я считаю, что артиллерийские комплексы НАТО, снабженные этими снарядами, куда точнее, чем мы часто думаем, куда точнее, чем мы привыкли думать об артиллерии вообще. Дело в том, что с самого моего первого «свидания» с 155мм и до сегодняшнего дня 90% попаданий, что я видел, — это попадания весьма характерные, таких совпадений просто не бывает. Несмотря на плотную застройку, «прилеты» приходятся не на крыши или в фасады домов, а всегда на тротуар или на землю. В зоне поражения осколков — всегда вход того или иного людного заведения: ресторана, отеля, театра, администрации, магазина. Время удара тоже соответствует скоплению народа. К крыльцу ресторана снаряд «подают» вечером в пятницу, в метре от двери в магазин прилетает в понедельник во время обеда, у входа в театр снаряды ложатся тогда, когда люди собираются на панихиду героя. Расхожей фразой в Донецке стало: ВСУ почти попали в отель/администрацию/ресторан... Я уверен теперь, что это неверно. ВСУ попадают именно туда, куда целятся: они знают, что снаряд не нанесет большого вреда зданию, что осколки не пробьют стены, и поэтому они целятся и попадают в площадки у входа, надеясь именно там застать и убить как можно больше людей. Нет, это не просто «обстрелы мирных районов», не просто «поражение гражданской инфраструктуры», не только «тактика запугивания». Каждый такой выстрел — это тщательно продуманное хладнокровное убийство. А значит, только представьте, есть на свете какие-то люди, которые прямо сейчас уже размышляют, куда бы еще ударить, чтобы унести побольше невинных жизней. Они разглядывают карту Донецка, пытаются представить себе ритм жизни города, выбирают подходящую цель. Разве мы, те кто выжил, сможем жить в мире с этими людьми?

Жду списка мобилизуемых ВУС. С нетерпением.

Получил повестку! Система знает обо мне и ждет меня! Я уверен, что вхожу в 10% наиболее пригодных к мобилизации граждан моего возраста. По плану в понедельник утром предстану перед военкомом.

Через полтора часа — военкомат. Одолевают опасения. Нет, не за жизнь и безопасность. На «передке» и под обстрелом я уже бывал. Понимаю, что там меня ждёт. Опасаюсь одного: что меня, приехавшего из Донбасса мобилизоваться в Петербург, могут не отправить обратно в Донбасс или Новороссию, а оставить служить в России, обеспечивать связь или обучать мобилизованных чему-то. Но и тогда не возропщу, выполню любую работу. Армия не супермаркет, не ярмарка вакансий, здесь можно проявить себя, можно попроситься в ту или иную часть, но последнее слово всегда за системой. В этом и состоит часть огромной пропасти между службой и работой.

Мои опасения оказались беспочвенными, а надежды – сбылись! Через два дня, в среду, я отправлюсь служить в одну из доблестных частей ВДВ. Никто кроме нас! В моем военкомате нет ни паники, ни суеты. Никого не держат насильно до отбытия команды в часть, у каждого мобилизуемого перед решением об отправке уточняют жизненные обстоятельства, изменившиеся с последнего свидания с воинским учётом.

Когда-то давным-давно, еще в марте, по ту сторону окопов какой-то специалист по информационной борьбе подумал, что будет смешно и унизительно назвать русского солдата орком. Этаким фантастическим дикарем, не ведающим не только цивилизации, но и элементарной гигиены. Без этики и без принципов. Почти животное. Сегодня я провел весь день, ожидая отправки в часть вместе с сотней бывших и одновременно будущих десантников. От 20 до 40 лет, разного роста и цвета кожи, всех возможных разрезов глаз, одни со всем своим, другие без сумки вовсе, кто-то показно разговорчив, кто-то — молчалив. И всюду синеватые свежевыбритые щеки, напряженные суровые глаза, волевые подбородки, вены на шеях, мозоли на руках. И я понял: да, это орки. Не нежные эльфы. Но только не из той книжки, из другой фантастики. Это те орки, что каждый стоят двух закованных в броню рыцарей, это те, что оставили дома троих детей и сделают все, чтобы как можно быстрей разбить врага и вернуться домой, это те, для кого сражаться, погибать —естественно и почетно, а убегать от драки и терпеть насмешки — постыдно. Наши орки надеялись больше не поднять оружие, но придется, и теперь они говорят: «нашим там надо подсобить», «поднажмем и закончим», «управимся и домой». Они не жаждут вечной войны, их не захлестывает агрессия. Но они очень злы. Злы потому, что их заставили пробудиться, потому что знают: чем лучше они будут воевать, чем эффективнее окажутся в своем тяжелом и грязном ремесле, тем ближе будет мир. Злы потому, что злости сейчас самое время. «Воюйте умело, возвращайтесь с победой», — так напутствовал нас военком — статный полковник, ветеран Афгана, всю жизнь проведший в орочьих войсках. Злые русские орки едут на войну, чтобы положить ей конец. И я среди них. Я один из них.

Нам сообщили, что планируется формирование из нас, мобилизованных, отдельного нового батальона, где, возможно, мобилизованными будут все от рядовых до комбата. Мы с товарищами по дороге сюда в часть обсуждали такой вариант развития событий как один из двух наиболее вероятных. Альтернативным путем было бы восполнять нами вакантные места в уже существующих подразделениях. На наш взгляд, вариант формирования нового батальона из мобилизованных хуже, так как в этом случае у нас будет меньше обмена опытом с бойцами, принимавшими участие в СВО, а также совокупная эффективность нашего подразделения будет, вероятно, ниже чем у кадровых батальонов — из-за нашей коллективной неопытности и недостатка времени на переподготовку. Однако никто не унывает — решили, что будем компенсировать зрелостью, инициативностью, взрослым подходом к делу. Уже начали формировать список необходимого для подразделения, того, что нужно закупить на гражданке, найти спонсоров или гуманитарщиков. Сделаем всё возможное, чтобы у ребят было все, что нужно и более того.

Президент сегодня выступил по теме мобилизации. Сказал, что «В ходе этой мобилизации возникает много вопросов, и нужно исправить те ошибки и не допускать их впредь, по тем гражданам, кому, например, полагается отсрочка». В качестве примера он привёл многодетных отцов, людей с хроническими заболеваниями, мужчин, уже вышедших из призывного возраста. «Необходимо разбираться в каждом таком случае отдельно, — подчеркнул Путин. — А если допущена ошибка, повторяю, её нужно исправить — вернуть домой тех, кто был призван без надлежащих на то оснований». Так вот, в мой взвод сегодня приходил представитель военной прокуратуры. К нему выстроилась очередь тех, кто считает, что их призвали по ошибке. Это несколько рядовых запаса далеко за 40, отец ребенка-инвалида с женой в декрете, и еще несколько подобных случаев. С тех пор, как мы приехали в часть, им всем неоднократно говорили: «Вот дождитесь прокуратуры, они все решат, те, кто не офицер и старше 35, точно поедут домой, вас призвали по ошибке» Прокурор, молодой парень, явно был не в настроении работать и решать вопросы, он ссылался на то, что разъяснений от правительства насчет мобилизации еще нет, на какие-то другие причины, предлагал, чтобы жёны моих товарищей сами писали заявления в военную прокуратуру в Петербурге. На месте всерьез не занялся ни одним случаем, не принял ни одного заявления. Зато сделал фотоотчет о своем визите. Ребята подавлены, они уверены, что их призвали по ошибке или попросту незаконно, и уверены, что разбирательство, даже если его как-то начать, займет куда больше времени, чем наша подготовка к отправке, и они в любом случае окажутся на фронте.

Предыдущий пост принес богатые плоды, несмотря на то, что я намеренно не указывал номер части и/или имена действующих лиц. Органы военной прокуратуры оперативно отреагировали, фактически посчитали мой пост обращением к ним. За сутки ситуация с работой военной прокуратуры в нашем подразделении изменилась до неузнаваемости. Приехал существенно более высокопоставленный представитель прокуратуры, провел очень подробную беседу о том, какие основания есть для законной мобилизации и в каких случаях она незаконна, ответил на многие вопросы. После этого принял всех желающих по одному, каждому разъяснил юридическую плоскость конкретной жизненной ситуации. Итог: подано большое количество заявлений для разбирательства, некоторые ребята уже точно скоро поедут домой, их действительно призвали по ошибке. Важно отметить, что вчера я переборщил, сегодня оказалось, что лейтенант юстиции все таки принял три заявления. Сегодня, после более качественной беседы, таких заявлений подали еще около десяти. Самые главные выводы из разъяснений представителя прокуратуры: – возраст до 50 лет не препятствует мобилизации рядовых и сержантов. Для офицеров предельных возраст еще выше; – от мобилизованных никто не вправе требовать подписать контракт, они и без него являются полноценными военнослужащими, приравненными к контрактникам; – если человек считает (и может предоставить документы), что его категория годности изменилась за годы в запасе в худшую сторону, то лучше настоять на медицинской комиссии в военкомате, чем потом заниматься этим в части.

Мы в части всего три дня, и постепенно к большинству приходит понимание, что мобилизация — это всерьез и надолго, что совсем скоро мы поедем выполнять боевые задачи, что на подготовку осталось совсем немного времени. Ребята организуются, занимаются дополнительной физической подготовкой, приобретают кто что считает нужным взять с собой сверх выданного, стараются у более подготовленных узнать азы своих новых воинских специальностей. К сожалению, остаются и те, кто пока живет жизнью солдата-срочника, словно вернувшись на годы назад. Каждую свободную минуту «отдыхают лёжа», пытаются уклониться от занятий или физподготовки, ведут себя пассивно. Уверен, что когда отправка будет всё ближе, и они поменяют своё отношение к службе.

У нас в роте среди мобилизованных есть один парень, назовем его, скажем, Антон. Антону лет 35, у него есть боевой опыт и он отлично знает современные методики и средства тактической медицины. Многое необходимое он взял с собой. Сегодня, в субботу, он весь день рассказывает и показывает всем нам, как правильно остановить кровотечение себе или раненному товарищу. Вновь и вновь Антон без устали повторяет каждой группе обучающихся азы первой помощи, тщательно проверяет качество наложения жгута и турникета у каждого, разъясняет нюансы остановки кровотечения из различных частей тела. Антон авансом спасает жизни, находясь в глубоком тылу.

Я старался не говорить и не думать об этом. Но не выходит. Я был в Лимане трижды, говорил с жителями, привозил им еду, слушал их истории об издевательствах ВСУ, стоявших в городе до освобождения. Вот что рассказала мне о тех страшных месяцах Надежда Ивановна, пожилая женщина, которой я помог добраться из Лимана до Донецка: «Каждое утро, в виде утренней зарядки, что ли, украинский солдат залезал на вышку, ну где все антенны, и оттуда тридцать раз стрелял по домам вокруг, мы уже знали, когда это будет, и забирались в подвалы, сидели там и ждали, считали до тридцати. Много чего такого было... Один раз мы сидели у меня дома, на участке, был уже комендантский час, но мы никуда и не выходили, за забором проходил солдат, услышал, что мы разговариваем, крикнул, чтобы замолчали, и тут же начал стрелять в нашу сторону прямо сквозь забор. Повезло, что не попал. Мы, конечно, попадали и заползли в дом» Теперь оставшихся жителей Лимана ждет отношение во сто крат хуже. Я не стратег, не военачальник. Я работал в поле с гуманитаркой и вот скоро поеду работать в поле с автоматом. Наверное, и правда Лиман не имеет сейчас большого стратегического значения. Но каждый оставленный там человек — это маленькое предательство. «Своих не бросаем» — один из наших главных лозунгов. К сожалению, в Балаклее, Изюме и теперь в Лимане мы растоптали его, высмеяли и извратили так же, как ложные доклады и очковтирательство нашей властной пирамиды растоптали и извратили другой наш лозунг «Сила — в правде». Но отчаиваться рано. Сила действительно в правде, и своих мы действительно не бросим. Правда вырвется, уже вырывается наружу и расставит всё по местам — кто по-настоящему свой, а кто лишь притворяется своим. Очищение нашего общества уже идёт, оно еще не достигло критической массы, застарелая грязь всё еще цепляется за свое болото, но свежая, чистая вода уже пробивает себе дорогу в зловонии и слизи старых порядков. Я видел это в гуманитарщиках и добровольцах в Донбассе, вижу это в офицерах и солдатах своей части. В мобилизованных, в срочниках. Я вижу это в огромной поддержке, которую оказывает всем нам «молчаливое большинство», которое и есть мы. Большинство больше не молчит, оно каждый день голосует рублем, миллионами и миллиардами кровных рублей за наших солдат, за нашу Родину, за правду. И против вранья, гнили, и показухи. Нам нужна наша Россия и наша Победа, и мы её добьемся!

Военкоматы продолжают чудить: уже десяткам моих сослуживцев пришли повторные повестки, хотя мы уже неделю (а многие и дольше) как мобилизованы. Некоторых уже пытались привлечь к ответственности за неявку по повторной повестке.

5:20 — подъем 6:00 — получение оружия 6:30 — завтрак 7:30 — убытие на огневую подготовку Здесь — тактическая стрельба из разных положений, с быстрым вскидыванием оружия из, условно говоря, состояния покоя, стрельба из-за укрытия, метание гранат, у гранатометчиков и пулеметчиков — стрельба из их штатного оружия. И еще раз. И еще раз. И так и должно быть. 16:00 — обед 17:00 — чистка оружия 18:00 — сдача оружия 19:00 — ужин После ужина мы сами организуем дополнительные занятия — делимся опытом. Кто-то обучен первой помощи, другой имеет боевой опыт, третий знает строение бронетехники и может рассказать особенности, и так далее. 22:00 — отбой, И по гражданским меркам это рано, но у большинства уже нет сил, и они рады отдыху На другой день всё повторится. Занятия будут другие, график может немного меняться, но главное остается: весь день посвящен подготовке к бою, к реальным задачам и реальным условиям. Занятия ведут участники СВО. Всё остальное сейчас вторично. Каждый час до отправки должен быть проведен с пользой для дела.

По вечерам наши ребята, мобилизованные десантники, звонят близким, женам, детям. Вчера я шел по коридору, и до меня долетел отрывок одного из таких разговоров: «Я знаю, где нахожусь, понимаю, что меня ждет, я сам сюда пошел, и никаких схем мне не нужно», – уверенно и спокойной говорил один из новоприбывших мобилизованных какой-то почти что кричавшей женщине на другом конце телефонной линии. Скорее всего, он не сказал ей, что пошел по повестке, хотел избежать тяжелого прощания. Принять решение тех, кто добровольно и охотно идет на мобилизацию, для их близких бывает непросто , да и само это решение непростое. Тут, в войсках, нет места романтике, здесь нет флера героизма, нет ощущения собственной исключительности. Все понимают, что пехота, крылатая или нет, — это самые низы, самая «соль земли» армии, что без пехоты ничего не происходит, но и в одиночку пехота воевать не может. Там, в бою, всё может пойти не так, вкривь и вкось, и непременно так и будет. И мотивация, уверенность в том, что делаешь правое дело, будет играть ключевую роль. У того парня, которого я нечаянно подслушал, эта уверенность есть, у меня тоже. Большинство в нашем подразделении именно такие. Мы не смиряемся с судьбой, мы сами идем навстречу вызовам жизни. Остальное рассудит история.

Президент объявил, что мобилизационные мероприятия скоро закончатся, но для самих мобилизованных всё только начинается. Пока что у большинства из нас, да и у офицеров тех частей, которые принимают мобилизованных, преобладает иллюзия скоротечности нынешнего положения вещей: многие понимают, что мобилизация — это всерьез, но почти никто не верит, что она всерьез и надолго. Я считал и считаю, что единственным приемлемым для нашей Родины исходом этой войны может быть только полная победа, такая, после которой никакого государства У больше не будет. Фашистский режим должен быть сметен, а народ — освобожден от ига. Всё остальное будет саморазрушительным компромиссом, предательством интересов и чаяний народа, обесцениванием уже принесенных на алтарь победы человеческих жертв. Можно ли такую победу одержать быстро? Буду рад ошибиться, но, думаю, ответ здесь — однозначно нет. Последнее крупное продвижение наших войск было в июле, тогда освободили Лисичанск и остатки ЛНР, подошли к Бахмуту, с тех пор мы держим оборону, копим силы, а кое-где и откатываемся. За месяцы войны противник изучил нашу тактику, нашу технику, наши возможности. Он не стал неуязвим, но двигаться вперед будет куда труднее, чем весной или даже летом. Одно только продвижение фронта к новым границам Российской Федерации может занять несколько месяцев. Полного разгрома ВСУ не приходится ждать раньше 2024 года, если конечно киевский режим не обрушится сам по политическим причинам. А значит, скорее всего, тем, кто сегодня мобилизован, нужно запасаться мужеством и упорством не на месяц-другой, а на год-полтора, и это по скромным оценкам. А военной машине, всей системе рано или поздно придется осознать, что мобилизованные — это не гастролеры, не внештатники, не временно приданное усиление, это — полноценные военнослужащие, хоть и с совершенно необычным для армии «багажом» за плечами. Этот жизненный «багаж», я уверен, может сделать многих мобилизованных весьма универсальными и эффективными военными, если дать им проявить свои таланты, не пытаться «обнулить» их до положения срочников и «лепить» с нуля из того, что останется. Чем быстрее и мы, и система поймем, что мы вместе надолго, тем лучше у нас получится решить нашу общую боевую задачу, тем скорее мы вместе придем к нашей Победе.

В одном из кабинетов висит карта. На ней карандашом заштрихованы недавно воссоединенные с Россией территории. Подмечаю, одобрительно усмехаюсь. — Это я закрасил, — стреляет в меня веселой репликой работающий в кабинете солдат. Пауза. — Главное, чтобы потом не пришлось стирать, — уже совсем невесело добавляет он.

Со дня моей мобилизации прошел месяц. В наше подразделение всё еще прибывают новые люди. Для всех и всегда это если не шок, то однозначно огромное жизненное потрясение. Спустя 5, 10, 20 лет после срочной службы взрослые мужчины возвращаются в казарму, строятся, бегают, копают окопы, стреляют, снова строятся и снова копают. Этакие великовозрастные новобранцы. Многие из нас, даже наиболее подготовленные быстро выдыхаются, устают, выгорают — больше морально, чем физически. Здесь и приходит на помощь солдату сладкий сон. Нет, не тот, что ночью от отбоя до подъема, совсем другой. Точь-в-точь как у солдат-срочников в первые недели службы, у многих из нас развивается своеобразная «сонная болезнь», когда солдат спит буквально каждую доступную минуту: в перерыве между занятиями, вместо перекура или в любое другое случайно подвернувшееся свободное время, будь то даже 5—10 минут. Солдат буквально «вырубает» прямо на ходу — спят сидя и иногда стоя. Спят несмотря ни на что, сколько бы ни спали до этого. Такой сон не столько отдых для тела, сколько возможность по-настоящему отдохнуть от военного быта, побыть наедине с собой, в своем собственном мире, погрузиться в своё личное пространство с головой. Когда мы приходим служить, наша частная жизнь скукоживается до минимума, мы спим, едим, моемся и говорим с близкими в присутствии еще вчера незнакомых нам людей, мы всегда на виду и почти никогда мы не остаемся в одиночестве. И только во сне мы предоставлены сами себе, только наши сны никому недоступны, они неподвластны всеобщей армейской вынужденной публичности. И солдаты спят. Спят, как будто недосыпали годами, как будто сон вдруг превратился в высшую ценность, как будто пытаются сбежать от реальности. Но реальность берет верх. Тренировки проходят не во сне, и то, о чем они неизменно напоминают — война и смерть, — тоже не сон. Это — реальность, которую большинство из нас сможет осознать только под первым обстрелом, это реальность, которая многих будет преследовать во снах. Сопротивление этой реальности естественно. И мы его преодолеем. Свой выбор мы сделали — решили взяться за оружие, а не за чемоданы. Теперь путь для нас один — только вперед.

Такими они были в мае. Теперь их там нет. И я уже не верю, что будут. Мы предали их и жертву их товарищей, мы предали горожан, тех, кто доверился России, мы предали Стремоусова и его память. Не надо иллюзий. Нас ведут к замораживанию фронта по Днепру навсегда. Навечно. Вопрос теперь не в том, отобьем ли «русский» (звучит теперь не как надежда, а как издевка) Херсон, а отодвинем ли врага от Донецка хоть на пару десятков километров перед заключением позорного перемирия с фашистами. И сможем ли жить как страна с бременем этого позора. Нет, это не пораженчество, это трезвый анализ, как бы мне ни хотелось быть и сейчас оптимистом. Пришло время посмотреть правде в глаза: вся элита России, все деньги, вся власть, все большие кабинеты — все они хотят этого позорного компромисса, видят в нем отдохновение от трудов, сами себе врут, что это будет победа. Они своего добьются. И один человек ничего не сможет им противопоставить. Даже если этот человек — Президент. Россия проигрывает войну самой себе. Россия мечтания, воли и смелости, проигрывает России потребительства, пресыщенности, мелочности. Очень скоро эти две страны схлестнутся меж собою. Пришло время выбирать сторону.

Не скажу, когда точно, и не скажу, куда конкретно, но наше подразделение мобилизованных десантников вскоре уезжает на СВО. За долгие два месяца подготовки многие из нас уже успели поверить или убедить самих себя, что мы не поедем, что нас оставят в глубоком резерве. Но этому не бывать. Курс подготовки и разные приготовления подходят к концу, обмундирование, бронезащита и оружие выданы, откладывать больше нет смысла. Мои сослуживцы испытывают сложные чувства: большинство жаждет провести с близкими побольше времени перед долгой разлукой, в казарме вновь слышны уж было затихшие разговоры об обстрелах Донецка и ситуации на фронте, людей охватывает суета сборов, как перед переездом или отпуском — надо всё успеть, ведь давно ожидаемое событие «подкралось» совсем незаметно. Что до меня, то я чувствую прилив сил, вновь чувствую вкус к жизни. Наросшая за два месяца короста контрактника мирного времени осыпается, я подхожу все ближе к тому, зачем пришел сюда, в войска. К выполнению боевой задачи, к своему малому вкладу в общее дело. До сих пор я лишь принимал всё, что армия мне давала: тренировки, знания, оборудование, экипировку... теперь же близится час, когда мне выдастся шанс рассчитаться по этому долгу, и я сделаю всё, чтобы не оплошать, чтобы выполнить задачу и помочь тем, кто будет меня окружать. Донецк. Об этом нельзя не сказать отдельно. Милый моему сердцу город страдает от ВСУ ежедневно, гибнут люди, виновные лишь в том, что упрямо живут в родном городе мирной жизнью. Они всем своим естеством отрицают войну, и она их пожирает. Я иду на войну за Донецк. Нет, не мстить да Донецк, а просто: за Донецк. За развороченные прилетами автобусы и остановки, рынки и магазины, кафе и бульвары. Я не смогу остановиться, пока ужас в Донецке продолжается. Пока я могу сделать хоть что-то, что приблизит конец этих обстрелов. Даже если мое направление будет за сотни километров от Донецка, я буду знать, что делаю с защитниками Донбасса одно дело, вношу свою малую лепту в их героический труд. Донецк должен быть спасен. Дончане должны стать свободны от постоянного страха.

В магазине на пути следования нашего эшелона продавщица собрала для нас целый пакет бесплатной еды. Там оказалось и это какао «СкрЕпыши». Верите вы или нет, а скрепы в нашей стране есть. И одна из них — поддержка солдат, не всегда армии, но всегда именно солдат. И сейчас мы чувствуем эту поддержку особенно сильно. Спасибо Вам!

По пути в госпиталь, где я сейчас нахожусь, я побывал в трех или четырех военных медицинских заведениях, расположенных на разном удалении от «передка» — это были какие-то медроты, перевалочные медсанбаты… если честно, в систему я не вник, меня и товарищей оперативно распределяли и отправляли дальше, помимо ночевки, в каждом пункте мы проводили от силы час-другой. Но было в этих пунктах разного размера и подчиненности нечто общее, это есть и здесь — в госпитале, где я прохожу лечение. Я говорю не о больничном порядке, не о халатах и уколах. Я говорю о том, что теперь принято называть «гуманитаркой» — слово, на мой взгляд, не лучшее, ведь на самом деле это — овеществленная доброта, забота, щедрость. Каждое из виденных мною медицинских учреждений было в буквальном смысле завалено гуманитаркой. Целые комнаты с пожертвованными вещами, где лишившегося обмундирования бойца могут одеть с головы до ног, горы сластей в холлах, бесконечные домашние заготовки, соленья, квашенья, просто домашняя еда в контейнерах, а еще — мыло, бритвы, тапочки, и еще много-много всего. И письма, бессчетные письма и рисунки от школьников, открытки от каких-то волонтерских коллективов и просто от отдельных людей — слова поддержки и похвалы, которые мы как будто и не заслужили. На коробках — адреса, откуда пришла помощь, здесь — вся страна: от Калининграда до Сахалина, от Якутска до Тувы. Я не вижу тех, кто приносит эту помощь, но она никогда не кончается. Я не могу сказать спасибо каждому, кто приложил руку к этому бесконечному конвейеру доброты и щедрости, но мы все здесь благодарны этим людям, благодарны за саму поддержку и труд куда больше, чем за вещи и продукты. Мы знаем, что за нашими спинами, за спиной Армии России, есть еще и огромная Армия Добра, готовая поддержать, позаботиться, ободрить. Эта невидимая армия неустанно трудится, в ней свои битвы, победы и поражения. Только бьется она не за города и села, а за сердца — те, что уже очерствели, остыли, увяли, и те, что еще можно растопить, обогреть, выпестовать. Солдаты когда-нибудь вернутся с войны — усталые, изможденные, по инерции злые. Тогда будет главная битва армии добра — пока последний солдат заснет спокойно и ему ничто не напомнит ужасов войны. Но эта битва никогда не закончится. Армия добра нужна во все времена.

Вас готовили к этому, но подготовиться к этому нельзя. Вы приезжаете в лес. Лес не чужой, а как будто тот же, в каком вы гуляли в детстве, только здесь плюс три в январе и сосны тянутся к небу не как-нибудь, а выстроившись ровными рядами, будто они тоже в армии. С вами много друзей и приятелей, есть и старше, и моложе, есть опытные и наивные, циники и романтики. С ними вместе вы тренировались, ели и пили, осваивали военное дело, вы узнаёте друг друга по походке и по храпу, вы все немножко братья, вы все Свои. Вам говорят: там — враг. Здесь будет наша позиция, мы не дадим Им пройти. И вы копаете, копаете и копаете — сами роете свое укрытие и надеетесь, что оно не станет могилой. Вы намечаете свой сектор стрельбы, вы говорите себе: если там появится враг, я буду стрелять. Вскоре рядом начнут рваться снаряды, разрывы скоро станут постоянным фоном, через пару дней вы уже будете четко понимать, откуда и куда летит смертельный «подарок». По вам будет «работать» танк — выстрел и оглушительный взрыв разделяют лишь полсекунды, танк не стреляет вслепую, он окрывает огонь только наверняка. Ночью разведчики врага поползут к вам, чтобы назавтра их пушки били еще точнее. Снайперы с тепловизорами будут ждать, когда вы неаккуратно высунете голову из окопа. И круглые сутки вы будете вслушиваться, ожидая противного комариного жужжания вражеского дрона, и, услышав, гадать, увидел ли он вас и сбросит ли гранату. Враг хочет разведать ваши позиции и уничтожить вас, убить. Вы пытаетесь сделать то же с ним— ему на голову тоже сыпятся снаряды, по нему бьют ваши танки, над ним летают ваши беспилотники, на него день и ночь направлены ваши глаза и ваши стволы. Враг не пройдет, пока вы живы и не дрогнули. Вы не пройдете, пока жив и не дрогнул враг. Так пройдут дни или недели. Потом будет передышка, и снова повтор. Не каждому из вас придется стрелять и убить врага — но кому-то точно доведется. Не каждый погибнет или будет ранен, но такие будут. Не каждому придется увидеть, как друг испускает последний вздох, не каждый будет собирать оторванные части тела, по локоть в крови тащить одного за одним до медицинского транспорта. Но такие будут. И все это вы. Это все мы. Те, кто выживают телесно, не могут не начать по крупицам умирать духовно. Улыбки уже не будут такими широкими, разговоров о будущем станет резко меньше. Когда-нибудь потом мы вернемся и постараемся ожить, как наши прадеды, не будем рассказывать о том, что было, и будем всегда поднимать тост за мир. А пока мы должны быть немного мертвыми, чтобы выжить и победить. Ведь наша работа не для живых людей. Наша работа — смерть.

Темно, в коридорах потушили свет. Уколы, перевязки, капельницы — всё позади. Ужин съеден, телефонные разговоры утихают: бессчетные родственники со всех концов бескрайней страны в большинстве уже спят. Телевизор смотреть невозможно, уже тошнит от лоска и параллельности телевселенной, там войны как будто и нет совсем, а ведь для нас она есть, мы только что были там и вот-вот вернемся, война для нас реальней, чем стиральный порошок и льготная ипотека. Что остается — разговаривать. Идешь по коридору и слышишь обрывки бесед. Кое-где наслаждаются воспоминаниями о родных городах, где-то живописуют еду или выпивку, которыми будут наслаждаться когда-нибудь после войны, реже обсуждают общие увлечения: машины, компьютерные игры, книги. Но чаще всего говорят о войне. При знакомстве начинают непременно с рассказа о своем ранении, потом обмениваются впечатлениями от последнего боя или особенно запомнившегося эпизода, потом, позже, начинается главное — обмен опытом. Опытные контрактники на коленке учат молодых солдат устранять в бою неполадки крупнокалиберного пулемета, артиллеристы втолковывают операторам дронов, как корректировать огонь, танкисты учат пехотинцев основам совместных действий... В военном деле тысячи премудростей, всё знать невозможно, и не угадаешь, какая малость, какая деталь может оказаться ключевой в следующем бою. И мы учимся, даем себе после ранения пару-тройку дней выдохнуть, и снова ныряем в пучину, надеясь перенять у товарищей что-то, что поможет в будущем. Здесь, в темных коридорах и палатах госпиталя работает целый университет солдатской премудрости, здесь знают, какой ценой достается опыт, знают, что лучше учиться на чужих ошибках. Разговоры утихнут, будут сделаны выводы, усвоены уроки, постепенно каждый вернется во сне туда, где его никто не достанет. Почти никому здесь не снится война. Во сне мы свободны от войны.

Вот только с войны нельзя вернуться, пока она не закончена. Нет больше места без войны, есть лишь фронт и тыл. Я снова в тылу. Теперь — надолго. Все, чего я хотел бы сейчас, — быть с моими товарищами, плечом к плечу врастать в землю, выполнять боевую задачу. Уверен, и они были бы мне рады. Нас с ними разлучила сущая мелочь — сломанная голень, за мгновение превратившая меня из боевой единицы в обузу. Они остались там, где настоящий ратный труд, где куется победа, где друг познается в беде. А у меня гипс, костыли, лечебная физкультура. Я ощущаю острый и ядовитый, как жало скорпиона, чёрный стыд. Мы все его чувствуем. Госпитальный народ — раненые, травмированные, больные — объединен стыдом и чувством вины. Стыдом за то, что мы больше не с товарищами, виной перед теми, кого не вернуть. Нам выпало жить, подышать воздухом мирного города, повидаться с родными, и в этом нет никакой справедливости. Мы не заслужили эту отлучку с фронта точно так же, как наши павшие не заслужили смерти. Это просто война. Здесь справедливостью и не пахнет. И нам стыдно, болезненно стыдно ощущать себя победителями этой несправедливой лотереи. Не все этим делятся, «настоящие мужики» о чувствах не разглагольствуют. И все же иногда бывает. Однажды я поделился своим стыдом с товарищем по палате, он признался, что чувствует то же самое. «Как ты думаешь, отчего так?» — спросил я. — Наверное, это значит, что мы все еще живые люди. Да, мы все еще живы. Мы живы, чтобы рассказать о тех, кого нет, и о тех, кто слишком скромен. Мы вернулись не на отдых, мы вернулись одним своим видом разбудить в тылу тех, кто еще как будто спит, кто так и не понял, что идет война, и что наше будущее только в наших руках. Наша война продолжается и в тылу.

Навестил своего боевого товарища — отважного пулеметчика с позывным Камень — он тоже в Москве вынужденно. Ранен. С первых дней нашей мобилизации имеющий за плечами опыт контрактной службы Камень вошел в инициативное ядро подразделения: усердно готовился, впитывал информацию из разных источников, тщательно подбирал экипировку, по вечерам занимался дополнительно специальной физической подготовкой. Помогал товарищам словом и делом. Именно такие — наиболее подготовленные — почему-то часто первыми выбывают из строя. В трех метрах от Камня разорвалась мина, выпущенная из так называемой «польки» — легкого миномета польского производства, ненавидимого солдатами за беззвучный выстрел, не дающий шанса спрятаться. Один осколок повредил моему другу легкое, другой глубоко засел в ноге. Камня спас бронежилет: боковая противоосколочная пластина удержала несколько смертоносных кусков металла, не дала им превратить в фарш брюшную полость. На поле боя помощь ему оказали оперативно: перевязали ногу, заклеили засасывающую воздух рану специально для этого предназначенной окклюзионной повязкой. Такие повязки как раз входили в состав тех аптечек, которые мы закупали до отправки на СВО на средства, щедро пожертвованные неравнодушными гражданами нашей страны. Спасибо им еще раз! Доброта, принявшая форму аптечек, продолжает помогать. Теперь Камню предстоит длительное лечение. Он не теряет оптимизма, ему уже не сидится на месте — он начал тренировать выносливость, дыхалку, ноги. Пока цели скромные: подниматься по лестнице на пятый этаж лечебного корпуса и не уставать. Дальше — больше. Договорились с Камнем встретиться на фронте — у нас там еще очень много незаконченных дел.

Есть ситуации, когда и помочь ничем не можешь, и оставаться в стороне не позволяет совесть. Бывают драки, в которых точно проиграешь, но правое дело того стоит. Я долго работал журналистом, и каждая клетка моего профессионального естества говорит мне, что о ситуации со снарядами для ЧВК «Вагнер» мне добавить нечего. Какой может быть анализ или мнение, когда я доподлинно не знаю и не могу проверить ни одного факта, ни одного слова? И всё же. Происходит что-то беспрецедентное. Напоминает разве что разборки разных боевых группировок Донбасса в 14-15 годах. Так на нашей Священной войне не должно быть. Нам нужна одна победа. Неделимая. Общая. Достойная предков и потомков. Для этого тем, кто эту победу куёт, надо быть открытыми и прозрачными, если и не со всем народом — ведь мы помним, что враг бдит, — то хотя бы друг с другом. Если есть какая-то логика в таком или ином снабжении, решении, плане, то все, кого эти решения касаются, должны понимать эту логику. Я не предлагаю обсуждать приказы или вводить военную демократию, я говорю про то, что только понимая логику приказа, можно исполнить его во всей полноте его замысла, иначе получается буквально и, как правило, топорно, неэффективно. И чем выше уровень командования, тем больше сказывается этот эффект. Огромными массами людей нельзя управлять «втемную»: их инерция такова, что без расчета действий на три хода вперед не избежать беды. То, что мы видим в публичном поле в последние дни, ясно указывает, что прямой коммуникации между ключевыми для СВО людьми нет. Она нужна как воздух. Она нужна, может быть, больше, чем сами снаряды. Нужен доступ. #дайтедоступВагнерам #дайтедоступВПК #дайтедоступВДВ #дайтедоступГРУ #дайтедоступССО #дайтедоступАхматСиле #дайтедоступНароднымМилициям

Обедаю в кафе в Москве, за спиной живо обсуждают нечто до боли знакомое и уже теперь родное, доносятся обрывки фраз: — Нам нужно будет взять с собой побольше гранат... — Очень важно выбрать правильную позицию для пулемета и снайпера... — Пете еще рано ехать, он слишком зеленый... — В этот раз у нас будет штурм, так что надо всё тщательно еще раз отработать... Настораживает, что часть реплик произносит тоненький женский голосок. Да и вообще, разговор более уместен для Донецка, чем для Москвы. Оборачиваюсь, прислушиваюсь: оказывается, стайка ребят студенческого вида обсуждают следующую страйкбольную игру. Предвкушают веселую игру в войну.

Встретился со школьниками из Мытищ, поговорили о войне. Ребята разные, хорошие, у некоторых родственники воюют. Мальчики задают больше технические и бытовые вопросы, девочки – больше психологические и моральные. В самое сердце попала восьмиклассница Женя: — А Вам когда нибудь приходилось сообщать родственникам погибшего товарища о его смерти? — Приходилось. Самое тяжелое, что делал в жизни. Врагу не пожелаю.

В связи с новым раундом постыдного, но необходимого для нашей страны в своей публичности конфликта двух совершенно разных по характеру сил, которые должны бы действовать сообща, — Пригожина и Минобороны — мне вспомнилась вот какая история. Со мной служат два неразлучных брата, гордо носят позывной «Братья». Крепкие телом и характером два молодых горячих дагестанца попали в рамках десантного батальона в связисты. На первой в их жизни боевой задаче, когда противник пошел на прорыв и ребятам в передовых окопах пришлось совсем несладко, Братья, не имевшие на тот момент текущих задач, стали по собственной инициативе вытаскивать раненых с передовой к машине эвакуации. Под непрекращающимся обстрелом они вынесли человек 15, позволяя тем самым всем остальным оставаться на позициях, не отвлекаться на эвакуацию раненых, не выходить из боя... Еще несколько суток после этого друзья этих раненых приходили поблагодарить братьев за помощь... Спустя некоторое время я припомнил этот случай в разговоре с одним кадровым офицером, опытным и, казалось бы, неглупым. Я привел поступок братьев в пример инициативы, которая спасла жизни и помогла остальным выполнять боевую задачу. «Чушь» — ответил офицер, «эвакуацией должны заниматься санинструкторы, а связисты должны заниматься связью, а если всё работает и задач нет, то ждать, быть в готовности выдвинуться, а они свои функции не выполняли, а выполняли чужие, какая же тут разумная инициатива». Вот это вот странное противоречие: между тем чтобы делать нужное дело любой ценой, и тем, чтобы делать, как положено, и даже постфактум сетовать, что сделано было успешно, но не так, как положено... это противоречие, если не сказать грубее, встречается у нас очень часто, и совсем не только на войне. Война — это лобовое столкновение системы с реальностью. Здесь лишь один критерий оценки — результат. И есть те, кто способен на результат, и те, кто способен лишь на брюзжание про правила и нормы довольствия. Для нас, солдат, смертельно важно, чтобы первые одержали верх над вторыми.

Я знаю, что большинство моих читателей ждут кого-то из близких или друзей с войны. Знаю, что когда мы — те, кого ждут, вернемся, разговоры о войне не будут легкими, но они будут. Многие мои товарищи уже вернулись, кто-то ждет операции, а кто-то — протезирования, и они уже ведут такие же тяжелые разговоры. Почему тяжелые? Для нас — участников войны — такие разговоры непросты, потому что война — это совершенно другая реальность, здесь другое считается нормой, другие правила игры, другая жизнь во множестве отношений. Разговаривая даже с самыми близкими людьми из нашей мирной жизни, мы часто не знаем, как рассказать о волнующих нас событиях, с чего начать, чтобы быть понятыми и не столкнуться с отторжением. Поэтому и на гражданке ребята тянутся к сослуживцам, подолгу обсуждают с ними вместе пережитое и общих знакомых, оставшихся на фронте. Для мирных людей, далеких от военного дела, разговаривать с фронтовиками трудно, потому что вокруг войны создана как бы аура болезненности, травмы, о войне принято говорить размыто, в общем. И в то же время опыт каждого бойца совершенно конкретен и его невозможно понять, не вникнув в детали. Поэтому если вы ждете кого-то с войны, будьте готовы учиться, впитывать новую, пусть и бесполезную для вас лично информацию. Разберитесь в иерархии взводов, рот и батальонов, постарайтесь как можно лучше понять, какие функции выполняет ваш воин на фронте, с каким вооружением и техникой ему приходится работать, на передке ли он выполняет задачи, на какой линии, и какие, собственно, задачи. Даже знание азов сильно упростит общение, даст понять солдату, что ваш интерес к его военному прошлому не мимолетен, что вы дали себе труд погрузиться в тему. Необходим общий контекст. Приведу пример: Мой хороший товарищ Егор стал на этой войне поваром. День за днем, будь подразделение на боевой задаче или на отдыхе, он готовит для всех нас горячую пищу на своей полевой кухне, стараясь выжать максимум из того небогатого набора продуктов, который привозят со склада. Его работа тяжела без всяких шуток и экивоков, в ней масса трудностей и сложностей, многие из которых мне неведомы, и всё же Егор и его товарищи Антон и Женя преодолевают их, и, что бы ни случилось, термос с горячим питанием два раза в сутки оказывается у ребят на передовой. Это важная и нужная служба, которую Егор честно и самоотверженно исполняет, в то время как дома его ждут жена и детишки. Но представьте себе, как неуютно почувствовал бы себя Егор, если бы после войны кто-то близкий, но ни в чем не разобравшийся, спросил его вкрадчиво и как бы боясь всколыхнуть страшные воспоминания: «А ты убивал людей»?

В самом начале прекрасного новогоднего фильма «Реальная любовь» авторы заявляют: любовь повсюду, надо только уметь ее видеть, и предлагают перенестись в аэропорт, где родные и близкие люди встречаются после долгой разлуки. Война — это тот же аэропорт, только ровно наоборот: здесь мы постоянно разлучаемся с друзьями и товарищами, одни уезжают в госпиталя, другие уходят в вечность. Смерть и ее младшие сестры — боль, страдание, увечье — повсюду, надо только уметь их видеть. Как на фронте относятся к смерти, ранениям? Для тех, кто на войне достаточно давно... нет, нельзя сказать, что ранения и смерть товарищей безразличны. Но они — часть нашего бытия изо дня в день, мы не имеем права как-либо оплошать, поддавшись сильным чувствам. Представьте мир, в котором на самых обычных работах шанс смерти или увечья такой же, как на войне, и это никого не удивляет. Вот приходите вы на работу, спрашиваете: — А где Валя из отдела закупок, да и кладовщика Васю что-то не видно? — А ты что, не знаешь? Вали больше нет, за нее Настя, а Вася тяжело поломался, наверное, его месяца три не будет. Зато вернулся Коля, помнишь, его полгода назад выбило из колеи, он восстановился и выглядит как будто даже лучше... И вы на несколько минут позволяете себе помрачнеть, погрустить о Вале, посочувствовать Васе, а потом быстро собираете себя в кучу, идете и работаете в полную силу с теми, кто пришел им на смену. Потом придет время для воспоминаний, визитов на кладбище и звонков в госпиталя, а пока — только работа. Представили? Вот такова наша работа. Ранения и смерть — часть этой работы, досадная помеха, которая способна остановить отдельных людей, но не сможет одолеть наше общее дело. Риску в неравной степени подвержены все, кто находится вблизи передовой, для снижения этого риска делается очень многое, но исключить его нельзя. И он просто становится фактором работы, суровой действительностью. К этому, наверное, нельзя до конца привыкнуть, но с этим, оказывается, можно жить.

Что такое «нормальная жизнь»? Понятно, что на войне её не видать. Начиная с жизни в ямах-блиндажах, именуемых почему «бунгало», соседства с неизбывными мышами, сна вполглаза и заканчивая привычным насилием, стрельбой, взрывами, смертью — всё это лежит далеко за пределами нормальности. И всё же многие из нас пытаются найти в этом совершенно ненормальном пространстве точку опоры, некую связь с собой из прошлой, нормальной жизни. Я постоянно вижу это в себе и в товарищах. Бывший автомеханик в свободную минуту с радостью ремонтирует пришедшую по гуманитарке «буханку», бывший строитель в охотку придумывает бесконечные усовершенствования для пресловутого бунгало, журналист складывает слова в предложения... Мало тех, для кого война стала второй натурой. Иногда хочется стать таким, быть эффективнее, меньше отвлекаться, больше совершенствоваться. Принести больше пользы делу. И в то же время понимаешь, что это, наверное, будешь уже не совсем ты. А может, тебя прошлого уже и сейчас нет? Этого не понять, пока не вернешься. А вернуться нельзя без победы. А победы не будет, пока мы не преобразимся в тех, кто может победить, и тогда уже точно безвозвратно станем другими.

Сегодня ровно год со дня моей мобилизации Что изменилось? Как будто бы многое, и в то же время ничего. Спящая часть нашего общества так и не проснулась, очнувшиеся не прекратили борьбы. Мы бьемся изо всех сил, теряем друзей, но рубежи на тех же местах. «Война приобрела затяжной характер» — когда-нибудь сухо напишут в учебнике. Мало есть фраз страшнее этой. Неизменным остается главное — наше дело правое. Мы обязаны довести его до конца. А это на моем нынешнем уровне значит одно: выполнять свою задачу как можно более эффективно. И верить, что победа возможна. Того же желаю и вам!

Там где фронт не проходит по населенному пункту, а значит, почти везде, солдаты живут и несут службу в «бунгало» или, попросту говоря, — землянках разной степени обустроенности. Поначалу такая землянка — это вообще обычная яма, размер и глубина которой определяется исключительно наличием времени, сил и качественных лопат, которые давно уже у большинства либо свои собственные, либо полученные по гуманитарке. Как только у ямы появится крыша любой конструкции, расширять и углублять яму станет значительно труднее, а значит, надо заранее ударно потрудиться, особенно если есть подозрение, что позиция будет долговременной. В большинстве «бунгало» невозможно стоять в полный рост даже человеку скромных габаритов, зато относительно уютно лежать или полусидеть — этакая берлога. Когда яма готова, настает время наката или его заменителя. Как правило, накат представляет собой ряд бревен, выложенных на отвал земли, получающийся по сторонам ямы, и присыпанный землей. Как правило, для защиты от дождя добавляют еще и какую-нибудь пленку между бревнами и землей. Слово «земля» встречается в этом абзаце так часто не случайно. Просто-таки невозможно выкопать себе «бунгало» и не встретиться с этой субстанцией во всей её многогранной красе. Согласно умным книжкам, этих самых накатов всегда должно быть не меньше трех: меньшее количество якобы не обеспечивает должной защиты. Однако на практике даже два полноценных наката на «бунгало» встречаются относительно редко, ведь постройка такого, казалось бы, нехитрого сооружения — довольно непростое дело. Вся штука в материале. Пилить деревья вокруг будущего укрытия никак нельзя — это тут же демаскирует позицию, и она будет накрыта таким шквалом артиллерийского огня, что станет не до стройки. Значит, пилить надо где-то еще или полагаться на организованный подвоз материала. Это рабочая схема, вот только бревна и так и так придется таскать издалека, а это не только трудно, но и опасно: ведь перетаскивающие бревна люди довольно хорошо заметны почти на любой местности, а значит — снова жди обстрел. Поэтому три наката — недостижимая роскошь для абсолютного большинства. Но недостаток бревен компенсируют обычно их диаметром и дополняют защиту слоями ящиков или мешков с грунтом, конечно же, тщательно замаскированных. Такое усиление в шутку считают за половину наката. Так получаются «бунгало» в полтора или два с половиной наката. Вот такая нехитрая фронтовая математика.

Есть в нашей жизнь одно такое число, которое каждый боится, но хочет знать. На фронте и в тылу, во властных кабинетах и в заводских цехах, уверен, абсолютно всем важна эта цифра. Это наши потери. Народ должен знать, какую цену он платит за борьбу с украинским фашизмом, какой кровью оплачен тот путь, который проходит наша страна на тропе войны. Мы должны знать, сколько братьев и сестер мы потеряли, сколько остались инвалидами. Нет, это не ослабит нашу решимость, нет, это не отвратит народ от поддержки фронта. Но это станет хотя бы первым словом откровенного диалога власти с народом. Писал и пишу, верил и верю, что без такого диалога невозможна ни маленькая победа в СВО, ни большая Победа в войне за суверенное существование нашей Родины. Дорогу умолчаний и безмерного лицемерия наша страна уже проходила, и теперь мы смотрим, как одни ее бывшие части погружаются в бедность, другие — в фашизм. Если вновь идти по этой дороге, придем к тому же результату. Движение вверх начинается с правды. Вот ее — правды — маленький кусочек: на мемориале «Вагнера» выбито 25 тысяч жетонов павших бойцов. И это только «Вагнер».

Служебная задача привела меня в город-герой Мариуполь, мы с ним не виделись больше года, и нынешнее наше свидание было весьма скоротечным — я всего лишь проехал через главные проспекты и центр, остановился на заправке и умчал вдаль. Но даже такого мимолетного визита в разрушенный войной город, с которого началось мое знакомство со СВО, хватило, чтобы увидеть огромные изменения: десятки сияющих новым ремонтом зданий, как городских учреждений, так и жилых домов, новые дороги, интенсивное движение, улицы полны прогуливающихся людей, тут и там открыты новые кафе, парикмахерские, автосервисы. Город живет! Да, наверняка сейчас во многом эта жизнь идет за счет приезжих строителей с их большими зарплатами, наверняка при более эффективном управлении можно было бы сделать больше, наверняка из мариупольцев вернулись еще далеко не все, кто хотел бы, а многие никогда и не вернутся. Но город возродился, он не стал и уже не станет городом-призраком, не останется полуживым напоминанием об ужасах войны, которым он был несколько месяцев после осады «Азовстали». Такие моменты заставляют наполниться неподдельным оптимизмом: «раз здесь получилось, значит...» Нет, ничего это не значит. По крайней мере, пока. Пока число восстановленных городов и поселков не пошло на десятки, всегда будет оставаться неприятное подозрение, что Мариуполь — образцово-показательный город. Город-отчет. Город-маркер. Город, восстановив облик которого, можно отвести взор народа от более масштабных проблем послевоенного восстановления. Восстановления, которое называется послевоенным, хотя война еще далека от завершения... Приятно будет ошибиться и увидеть когда-нибудь подобное же возрождение Артемовска, Лисичанска, Северодонецка, Соледара, Первомайска, Донецка... Но сначала надо победить, потому что без победы всё это теряет всякий смысл.

Хороший товарищ, журналист, сказал мне недавно в беседе об отсутствии движения на фронтах страшную фразу: «Война полностью интегрировалась в экономику России». Предлагаю рассмотреть другие варианты этой фразы: Покинутые дети полностью интегрировались в экономику России... Оторванные конечности полностью интегрировались в экономику России... Слезы матерей полностью интегрировались в экономику... Волна психических расстройств полностью интегрировалась в экономику... И так далее. И самое противное, что мой товарищ отчасти прав: экономика перестроилась под реалии вот именно этой не молниеносной и не всеобъемлющей войны, что значит — огромное количество крупнейших экономических игроков: ВПК, строители нефтяники, дорожники и многие другие — научились извлекать из этой войны сверхприбыли и теперь шкурно заинтересованы в том, чтобы война длилась как можно дольше. И в этом их интересы строго противоречат интересам общества, для которого война является источником не дохода, а страдания в сотне его разновидностей. Война уже нанесла обществу рану, которая будет затягиваться десятилетиями, и с каждым днем войны эта рана становится глубже. Итак, интересы людей с настоящими большими деньгами противоречат интересам народа... в случае нашего поражения проиграют и те и другие, вот только нам, народу и солдатам, нужна победа чем быстрее тем лучше, а им — выгодополучателям — победа нужна где-то в туманном отдаленном будущем. Мы не дети и знаем, что ход войны определяется миллионом малых и больших решений десятков тысяч людей, в погонах и без, с самого верха политического Олимпа и до самого грязного туалета этой мифической горы. Есть ли у нас, солдат этой войны, уверенность, что все возможное делается для того, чтобы победа была достигнута в кратчайшие сроки? Что никто сознательно или несознательно не затягивает войну, не выбирает компромисс между интересами бизнеса и народа, не потворствует наживе ценой наших жизней? Нет, у нас нет такой уверенности.

Знаете, что бесит, наверное, более всего остального? Что находятся люди, и их немало, которые считают, что мы, солдаты на передовой, относимся к выгодополучателям этой войны, что мы наслаждаемся, хотим, чтобы война шла подольше. Что наши «большие зарплаты» (200 тыс. руб.), «огромные компенсации» за ранения и гибель (3 и 13 млн руб. соответственно) якобы уравновешивают тот «риск», с которым связана наша «работа». А раз всё уравновешено, то и спешить с завершением войны не надо. Ну, то есть, мол, трудятся там люди, им платят достойно, иногда их ранят, они покупают себе квартиры и машины и дальше идут трудиться за достойную зарплату, которую прилежно вкладывают в процветание своей семьи... этакая новая трудовая ниша, новый социальный лифт... Наверное, тут стоило бы закончить заметку: скотство такого подхода должно быть понятно каждому вменяемому человеку. Но нет, надо пояснить. Выживание любого человека, находящегося в пределах пяти-десяти километров от линии боевого соприкосновения зависит от такого огромного количества неконтролируемых факторов, что можно смело считать, что жизнь или смерть зависит от случайности. Никакие укрытия, маскировка, прочие усилия отдельного солдата или даже небольшого подразделения никак не могут повлиять на критические ошибки, которые могут быть допущены, например, какими-нибудь соседями, что приведет к вскрытию их или вашей позиции, и ее немедленному поражению артиллерией или ракетами врага. И это мы даже не коснулись собственно фронта, это ближний тыл, где артиллерия, медики, связисты, обеспечение и прочие службы. Что же говорить о собственно пехоте на передовой, которой приходится все задачи, от бытовых (принести воды и еды, сходить в туалет и т.д.) до боевых (оборона и штурм, занятие новых рубежей) выполнять под неусыпным оком вражеских беспилотников, при чем каждое замеченное движение будет «наказано» артиллерийским ударом, под который попадут кроме «спалившегося» еще и все его окружающие? Касаться собственно штурма и обороны, стрелкового боя, я даже не буду... Попробуйте представить хотя бы на час, а лучше на день, что вы живете в ежеминутном ожидании скорой собственной гибели, постоянно получая подкрепления своим ожиданиям в виде гибели и тяжелых увечий своих товарищей. Хорошее ли будет у вас настроение к концу этого дня? Вот. Мы тут так живем постоянно. Не очень похоже на веселенькую схемку «послужил-послужил — ранили — купил квартиру — полечился и дальше служишь», верно? Интересно, в какую сумму оценили бы «работу» в таких условиях какие-нибудь московские элитарии, если бы ехать воевать надо было бы им? Показалась ли бы им зарплата «справедливым вознаграждением»? Думаю, нет. Думаю, они бы быстро пришли к выводу, который здесь моментально становится очевиден — что никакие деньги того не стоят. И воевать в полную силу за деньги невозможно — это совсем не та мотивация. Считаю ли я, что зарплаты маленькие? Нет, конечно, нет! Их отлично хватает, чтобы покупать генераторы и бензин к ним, салфетки, газ, еду и еще тысячу мелочей, и еще немало остается на семью. Лучше бы зарплат и компенсаций не было? Трижды нет! Ведь родные и близкие солдат остались жить там, в обществе, живущем по суровым законам капитала, и деньги, которые не потратить на войне, помогают им жить в мире. Но нельзя забывать, что никакие деньги не могут являться «справедливой» платой за жизнь человека — потому что система, в которой такая цена существует, называется рабство.

Отрывок из переписки моего приятеля-фронтовика с родственницей: Он: — Всё же в ПВД куда спокойней, чем на задаче! Она: — А что такое ПВД? Он: — Пункт временной дислокации. Она: — Ага, вот нашла в интернете определение: «ПВД означает «пункт временной дислокации». Это место, где военные люди временно живут и работают. ПВД может быть разным, но обычно он состоит из небольших домиков или зданий, где живут солдаты. Внутри ПВД есть всё необходимое для комфортного проживания и работы военных: кровати, столы, стулья, кухня и ванные комнаты. Также на ПВД обычно есть специальные помещения для занятий спортом и отдыха». Верно? Он: — Да, почти что так. ПВД — это ямы, которые копаешь ты сам или изредка экскаватор, перекрытые бревнами, которые ты покупаешь или ездишь пилить сам, и перекрываешь ими яму сам, кровати делаешь сам из того, что покупаешь. Полевая кухня есть, но едят все по большей части то, что купят и приготовят сами на газовой плите, которую купил ты сам. Приезжает армейская баня (душ в отапливаемой палатке, по-русски говоря).

Это был самый обычный день на фронте. Кажется, шестой не вылезая из опорного пункта, по щиколотку в вязкой грязи, с возможностью кое-как просушиться только в тесной землянке, отапливаемой газовой горелкой от здорового баллона с пропаном. Сон вполглаза, спина саднит от брони и невозможности спать прямо, все в меру устали и ненавидят эту войну. На фронте вечно всё заканчивается: еда, вода, тот самый пропан, бензин для генераторов, сами генераторы ломаются, да мало ли что еще, вечно всего не хватает и вечно нужно подвезти еще. В этот раз я оказался как раз в такой поездке. Ничего необычного: сесть на бронемашину в точке А, поехать на точку Б, загрузить машину всем необходимым, увезти всё это на точку В и самому там остаться. Таких поездок был уже не один десяток, все точки считаются сравнительно безопасными, поездка в темное время суток, так что риск обнаружения и поражения еще меньше. Транспортом нам в этот день служила модернизированная БМП-2 «Бережок»: сзади у нее две массивные бронедвери, каждая ведет в десантное отделение — такие два тесных коридорчика со скамеечкой, разделенные по центру машины технической перегородкой, то есть из одного десантного отсека в другой доступа нет. Далее, если идти от кормы машины к носу, идет башня, поворотный механизм которой занимает почти всю ширину машины, оставляя едва ли сантиметров по 30 с каждого борта, и далее двигатель и место механика-водителя... То ли устав от вездесущей грязи, то ли думая о возможном обстреле кассетами, я поехал внутри машины, а не на броне, как обычно. За мной закрылась придающая уверенности в завтрашнем дне бронированная дверь, я расположился в узком пространстве между дверью и грудой коробок с едой, укупорок с бутылками воды и прочей полезной нагрузкой, для которой и совершалась эта поездка. Я разместился в левом десантном отсеке. Правый остался полностью забит грузом. Машина тронулась, шум мотора поглотил все другие звуки, освещения не было, и в приятной тьме я позволил себе погрузиться в мысли о многочисленных служебных задачах. Машина с трудом преодолевала многометровые лужи жидкой грязи, натуживалась на подъемах, покачивалась на больших кочках... скоро мы должны были приехать, разгрузиться, спрятаться в укрытия, всё — не более чем за минуту, а машина — уйти обратно в тыловую зону. Вот только я не знал, будет сразу наша остановка, или по дороге еще надо будет куда-то заехать... Остановка, не успеваю открыть дверь, как открывается другая, правая, сквозь отверстия в перегородке не вижу, кто это, спрашиваю, перекрикивая двигатель: «Мы уже на точке?»... Ответ тонет в грохоте взрыва. Пламя справа от меня, в районе башни, на какое-то мгновение оранжево-зеленый его язык тянется ко мне, я закрываю глаза рукой, другой пытаюсь сбить пламя с себя. Открываю глаза: вроде бы не горю, дергаю ручку злополучной двери: не поддается. Вторая, правая дверь приоткрыта, вот она, до нее 20 сантиметров, но через перегородку не протиснешься, почему, почему почему он не мою дверь стал открывать сначала?! Нельзя думать об этом! Это не поможет! Всё уже случилось! Как красные лампы в голове вспыхивают мысли. Справа усиливается пожар. Смотреть туда не хочется, но необходимо. Поворачиваюсь. Пламя уже в лижет баллон с пропаном, уже почти подобралось к канистре с бензином. Если будет взрыв, то мне конец! Вижу бутылки с водой в укупорке. Разрываю пластиковую упаковку открываю бутылку, сбиваю пламя, затаскиваю канистру и баллон подальше от пламени, почти себе на колени. Как же тесно в этой «коробке»! Снова берусь за ручку двери, должна же она открыться! Неистово, со всей силы дергаю вверх, вниз, уже не важно, хоть бы сдвинуть. Ни сантиметра! Заклинило? Что случилось? Как так может быть? Вот и всё? Это и есть конец? Нет времени об этом думать! Никто не поможет! Вижу вентиль с надписью: «Запирание дверей» — может, это и есть тот механизм, который заклинило взрывом? Кручу в одну сторону до отказа, дергаю дверь — нет движения, вентиль в другую сторону до отказа, снова за дверь — нет движения. И самое страшное, я начинаю задыхаться! Нет, не взрыв газа или топлива меня убьет, не подрыв боекомплекта и не пламя, — угарный газ сделает свое дело куда быстрее. Времени нет, совсем нет. И никого рядом, ни товарищей, ни старших и мудрых, ни любимых, вообще никого, только я и проклятая железная коробка, заполняющаяся гарью. Что делать? Я заперт между заклинившей дверью и пожаром. Ждать смерти от удушья, опустить руки? Да, на несколько секунд мной овладело отчаяние, я принял, что это конец, что всё бесполезно. Нет, если я и умру здесь, то не сидя сложа руки! Если есть один шанс из тысячи, я должен попробовать. Вот только где он, этот шанс? Вот он — через огонь: там башня, под ней и горит сильнее всего, а слева от нее крохотный лаз, по которому может быть удастся добраться до места механика-водителя, над ним есть люк — спасение. Так много неизвестного, гибельного: смогу ли я пролезть в зимней одежде? не вспыхнет ли она? не погиб ли водитель при ударе? ведь если его тело все еще на месте, я точно его не сдвину. Как же трудно дышать! Надо что-то делать! Спасибо скучным урокам ОБЖ: достал воду, облил голову и руки, натянул влажный шарф на нос и рот, как мог сбил пламя на своем пути и — вперед! Всем телом, сначала руки, потом голова, плечи, ринулся в лаз между башней и бортом машины. Раздирая одежду о какую-то аппаратуру, вырывая какие-то провода, ввинтился в лаз наполовину, полубоком обогнул спинку сиденья, ощупал руками место механика — пусто — и... застрял. Ноги и таз никак дальше не проходят, и самое страшное — люк закрыт. Зачем, если ему удалось выбраться, он закрыл люк? Вспомнил о вежливости? Не важно. Нет времени, и воздуха почти нет. Здесь ничего не видно: сиденье блокирует свет от пожара, да еще и все в едком дыму. Обшариваю рукой люк, первый раз — ничего, второй — ничего! Где эта чертова ручка? Третий раз — нашел! Вот она, хоть бы не заклинившая, нет, отодвинулась, люк поддался, открыт! Хоть бы дуновение ветерка, хоть бы глоток воздуха... нет. Упрямая физика: угарный газ заполняет весь внутренний объём машины и выталкивает воздух из люка, не пускает его внутрь. Сам по себе открытый люк не даст мне ни одной лишней секунды. Делаю рывок, едва ли на 15 сантиметров продвинулся к спасению, хватающий воздух рот в каких то 5-7 сантиметрах ниже края люка, но этого недостаточно. Застрял еще сильней, ни туда, ни обратно нет хода, не повернуться, даже не посмотреть чем зацепился и за что, ногам не от чего оттолкнуться. Задыхаюсь все сильней. Сколько осталось вдохов до обморока 5? 10? 15? Кричу совсем охрипший: «Спасите, кто-нибудь». Но никого нет. Двигатель еще работает, меня не услышат из-за гула. Да и кому услышать? — спаслись ли остальные, я не знаю. А если и спаслись, мало кто сам контуженный полезет на горящую машину, которая того и гляди взорвется. И снова волна тяжелого, ядовитого как окружающий меня дым и такого же смертельного отчаяния нахлынула на меня. «Всё кончено», «ничего уже не сделаешь», «осталось только ждать смерти», «вот так, глупо в каких-то сантиметрах от спасения»... Нет, никто не придет, тут больше никого нет, только я и эта машина, которая вот-вот станет моей могилой. Сдамся — значит, сам виноват. Умру борясь — значит, сделал всё, что мог. Упереться рукой в сиденье, второй рукой в темноте нащупать какой-то провод, оторвался! и ещё один! Ухватиться за какую-то ручку, подтянуться. Рывок, еще рывок, найти опору для ног, оттолкнуться. Да! Вот голова над люком! Первый полный вздох за целую вечность. Плечи над люком! Руки на края люка. Вытолкнуть себя наружу, на броню, кубарем вниз, и дышать, дышать, дышать... Подбегает товарищ: «Давай, в траншею, сейчас взорвется!» и через несколько секунд, удивленно: «А где твоя броня?» И действительно? Как я оказался в этой машине без бронежилета? Будь я в нем, мне бы не выжить. Там не было ни времени, ни места его снять. Но я без него. И уже не важно, почему и зачем. Главное — я живой! Я выиграл битву с огнем, с машиной, с отчаянием, с паникой. Битву с самим собой и с самой смертью. Этот раунд за мной, а она пускай еще подождет!

Эпизод с поражением БМП-2, в котором я находился, и который описал (https://t.me/tretyakov_n/1162) несколькими постами выше, произошел поздно вечером 21 декабря. Я постарался записать свои воспоминания, пока они были еще свежи, пока не замылились детали, записать, что делал, что чувствовал, что думал. Мне показалось, что вам, дорогие читатели, это покажется интересным, а кому-то важным. Однако такой формат повествования не отвечает на все вопросы, не дает полной картины. Да и у меня самого по ходу анализа ситуации возникло несколько вопросов к самому себе. Вот некоторые из ответов: Что произошло? — Наша бронемашина была поражена дроном камикадзе, оснащенным прибором ночного видения или тепловизором, ранее на нашем участке фронта такие дроны не применялись, это и создало эффект неожиданности, превративший вроде бы безопасную поездку в провал. Что с остальными? — Дрон ударил в носовую часть машины, кумулятивная струя прошила ее, обожгла и откинула моего товарища, открывшего дверь правого десантного отсека. Он в порядке, помимо ожогов ранений нет. Двое моих товарищей, сидевшие на броне, оказались скинуты с машины, отделались ушибами и, возможно, легкими контузиями. В самом тяжелом состоянии оказался механик-водитель, по его собственным словам, ударной волной его выкинуло с его места через люк, он подлетел в воздух и упал и то ли от взрыва, то ли при падении получил открытый перелом обеих ног. Что со мной? — У меня ожоги лица и дыхательных путей, нахожусь в госпитале, жду еще одного этапа эвакуации. Почему был закрыт люк мехвода? — А он, скорее всего, и не был закрыт, просто добрался я не до места механика-водителя, а до кресла командира машины, которое установлено за местом мехвода, и над которым есть свой люк, который, конечно же, был закрыт, так как место пустовало. Здесь со мной злую шутку сыграло слабое знание БМП-2, которая не является частой гостьей в ВДВ, мы куда чаще имеем дело с БМД и ее производными. Почему я не вылез через люк в крыше над десантным отделением? — Тут все просто: я никогда не видел, чтобы на этой машине этот люк кто-либо открывал. Я когда-то давно вроде бы видел люк на схеме в учебнике. Но в жизни я не видел, чтобы люками пользовались, а значит, возможно, они неисправны/заварены/заклинены или еще что. Я искал шанс спасения, и для меня таким шансом казался только тот люк, который я точно видел открытым, когда залезал в машину, — люк мехвода, ехавшего по-походному, так как из-за грязи иначе было ехать невозможно. Именно на этот путь спасения я сделал свою последнюю ставку, когда понял что дверь мне не открыть. Что было потом? — Потом боевая работа вернулась к хорошо понятным нам, фронтовикам, алгоритмам: все мы, пострадавшие, укрылись в ближайших траншеях и бунгало, доложили по средствам связи о случившимся, оказали друг другу первую помощь, переждали попытки добить нас дронами, дождались взрыва машины, и в относительной безопасности пошли в тыл к назначенной точке эвакуации. Парня со сломанным ногами помогли вынести наши более здоровые товарищи, которым мы и везли продовольствие и прочее полезное. Все живы, всё своим чередом. Работа продолжается.

Каждый раз, когда я, оказавшись на гражданке, критикую что-либо, в комментариях появляются высказывания, общий смысл которых сводится к тому, что «вы там за то и сражаетесь, чтобы у нас тут всё было по-старому». Вот, например, после недавнего поста: «Ребята воюют и за нашу землю, и за наше вино, и за наших «смешных» Кулибиных, чтобы это всё продолжалось и развивалось. От добра добра не ищут!» Такие комментаторы часто поддерживают наше общее дело, болеют душой за нашу армию... И всё же, когда я читаю такие комментарии, сердце мое наполняется печалью. Потому что такой взгляд на вещи означает смирение с несправедливостью, невозможной, абсурдной, людоедской несправедливостью, в которой мы живем. Нет, скажу я вам, ни один солдат на фронте не бьется и не умирает за то, чтобы билет на поезд из Петербурга в Москву на Новый год стоил больше средней месячной зарплаты в обеих столицах. Солдаты не умирают с мыслями о том, как хорошо жить в обществе, где по телевизору рекламируют в основном то, что львиная доля населения не может и уже не надеется себе позволить, не умиляются, сидя в сыром окопе, тому, какие высокие заработки у «защищаемых» ими знаменитостей и бизнесменов. Нет, на фронте мы не защищаем прекрасную жизнь народа России. Просто потому, что жизнь народа России далеко не прекрасна. Для большинство она — тяжелый труд без права на ошибку или даже тяжелую болезнь, а для многих — так и просто борьба за выживание. И только счастливые десять процентов нашего многострадального народа — те, кто по разным причинам может хотя бы не бояться увольнения или болезни, не сидит в глубокой кредитной яме, смотрят на жизнь через розовые очки и, попивая апельсиновый сок или что-нибудь покрепче, говорят: «В той России, которую знаем мы, всё прекрасно, всё растет и развивается, именно ее вы и защищаете». А в России, в которой живет вся остальная Россия, ты уже преуспел, если можешь позволить себе не смотреть на ценники в продуктовом магазине, ты счастливчик, если можешь вставить зубы тогда, когда они выпали, а не «когда-нибудь потом», ты практически король жизни, если имеешь свое жилье и выплатил все кредиты. Нет, воюем мы не за такую Россию, как бы кому ни хотелось верить в обратное. Мы воюем за сохранение маленького, почти невидимого шанса, что в нашей стране можно повернуть жизнь к лучшему. Как в материальном, так и в духовном плане. Большинство из нас не знают, не имеют представления, как этот поворот может и должен произойти, но мы знаем, что поражение в этой войне уничтожит этот шанс, сделает какую бы то ни было надежду на лучшее в России — несбыточной. Вот за нее мы и воюем. За надежду. И борьба за эту надежду будет продолжена и после войны. Эта борьба уже идет, она в каждом из нас. И начинается она с того, чтобы признать: то общество, в котором мы живем, — ненормально, уродливо, глубоко больно. Только признав это, можно начать искать пути к оздоровлению. И каждый, кто говорит, пусть и с экрана телевизора, что «всё хорошо, всё растет, всё развивается, всё по плану», — точно не заботится об общем благе. Умиротворение и успокоение не есть путь к победе. Ни над собой, ни над врагом, ни над социальными недугами. Нам всем давно уже пора по-хорошему разозлиться.

В ходе поездки на Чукотку президент сказал, что «отпуск у бойцов, которые его не «отгуляли», не должен пропадать, у них должна быть возможность использовать его позднее». А до этого, почти год назад он сказал, что отпуск у участников спецоперации, в том числе мобилизованных, должен быть по 14 дней каждые полгода. И тем не менее, у меня предостаточно знакомых мобилизованных, которые не были в отпуске ни разу за 15 месяцев службы, и довольно много знакомых контрактников, которые не были в отпуске по году и более. Нет, нельзя сказать, что в отпуск не отпускали никого вообще. Это далеко не так. Или что те или иные должностные лица вот так взяли и дружно положили на слова и желания верховного главнокомандующего что-нибудь тяжеловесное. Нет, думать так было бы поверхностно. Просто закрепленное в законе и подкрепленное словами президента право фронтовиков на отпуск зачастую оказывается на последнем месте в списке приоритетов разных должностных лиц. Есть обстановка на фронте, есть логистика, воспитательная работа, наконец... Всегда есть тысяча и одна задача, которую надо выполнить, и для всего нужны люди. А тут на тебе — какой-то там отпуск им положен! А с отпуском ведь еще целая головная боль: доставь человека с фронта в часть, разберись с билетами до дома, каждому дай разное количество дней на дорогу, всё это надо учесть, рассчитать обратную логистику, притом что все возвращаются в разные дни! Это сколько же работы! А ведь вместо всего этого люди могли бы трудиться на передовой, а не прохлаждаться! И здесь у должностного лица закрадывается желание срезать углы: дать всем одинаковое количество дней, невзирая на то, что одному из части до дома ехать два часа, а другому — двое суток; или отменить очередную партию отпускников, потому что в прошлой партии кто-то не прибыл из отпуска без уважительной причины; или отменить, потому что с привычным видом транспорта трудности, а другой организовать — снова работа; или еще что-нибудь в подобном духе. И обо всех этих ужасных трудностях такие должностные лица как правило не стесняются рассказывать тем самым солдатам, которым отменили или урезали отпуск: «Понимаете, мужики, вас некем заменить; понимаете, с транспортом беда; понимаете, как же мы дадим кому-то 14 дней, а кому-то 18, потом же вас очень долго собирать»... Конечно же, всем отпускникам очень важно знать, по какой именно причине в данном конкретном случае будут ущемлены их права, почему именно они не увидятся со своими родными и близкими. Такие объяснения всегда невероятно «поднимают» боевой дух. К сожалению, далеко не все понимают, а многие еще и готовы поспорить, что отдохнувший солдат выполнит задачу лучше, чем уставший. Что мысли о доме и нерешенные житейские проблемы, неизбежно скапливающиеся за долгое время, тянут человека вниз, а не придают ему инициативности и бодрости духа. Что отпуск и отдых есть часть боевой готовности, а не досадная помеха боевой работе. Но это ничего! Есть и другие примеры! Кое-где за эти же 15 месяцев мобилизованные солдаты успели сходить в отпуск по три раза, причем иногда и по 30, а не по 14 дней! Это тоже перегиб. Так, наверное, если сложить все перегибы, в среднем по стране и получится по 14 дней на 6 месяцев на брата! Это ведь и есть справедливость! Или всё же нет?

Проезжая по дорогам войны на броне какого-нибудь БМД-2, 1985 года разработки, в ночное время и ясную погоду почти всегда можно увидеть проплывающие над головой стройными рядами и светящиеся, как светлячки, спутники системы Илона Маска «Старлинк». Добравшись до позиций, одни начинают запускать новейшие беспилотники, другие — минировать местность с помощью противотанковой ТМ-62М, принятой на вооружение более полувека назад и до сих пор являющейся универсальным действенным ответом на все достижения мирового танкостроения. В карманах бойцов и командиров соседствуют старый-добрый компас Андрианова и телефон со спутниковыми снимками местности. Приложение простой мускульной силы к качественной лопате выливается в более надежную защиту от дронов, чем новейшие средства радиоэлектронной борьбы. И во всем этом калейдоскопе переплетенных друг с другом технологий, старых и новых, остается неизменным человек — с его страхами, убеждениями, романтизмом и цинизмом, бесценной жизнью, которая под час как будто совсем ничего не стоит. Хотелось бы верить, что следующая большая война уже будет вестись роботами против роботов, беспилотниками против беспилотников… Вот только жить в эту пору прекрасную уж не придется…

Каково это — вернуться домой после нескольких месяцев на фронте? Вернуться не насовсем, а на коротенькую побывку, в отпуск или после ранения, зная, что вот-вот ехать назад, на войну... Война меняет нас, мы становимся жестче, смеемся над тем, над чем не принято смеяться, в нас умирает брезгливость, меняются привычки. То, что когда-то было неприемлемо, стало нормой, старая норма теперь воспринимается совсем иначе. Мы возвращаемся на побывку домой другими людьми. Вот только мы и сами не знаем, кто этот другой человек и насколько он отличается от прежнего. И, попадая обратно в привычную жизнь, мы начинаем, как пазл, собирать старого себя по кусочкам: проводить время с близкими, встречаться с друзьями, проводить досуг так, как проводили раньше. Мы в спешке пытаемся сделать дела, решить бытовые проблемы, накопившиеся за время отсутствия, успеть повидаться со всеми «своими» людьми и найти время побыть с собой наедине. Мы совершаем привычные действия, но зачастую не получаем привычных эмоций. И каждый шаг по родному городу, каждая встреча с близким человеком, каждая тарелка домашнего супа — всё подвергается тщательному анализу где-то в глубине нашего сознания: а так же ли я чувствую это, как чувствовал раньше? Как много от меня довоенного осталось? Сколько кусочков пазла не хватает? И каждый раз, возвращаясь домой, мы непременно обнаруживаем, что от нас старых осталось всё меньше и меньше. Мы становимся другими — наверное, во многом лучше. Но главное — другими. Знакомое лицо и незнакомый взгляд, знакомое тело и новые повадки. Это преображение на первый взгляд незаметно, но оно идет. С нами может быть трудно, потому что мы изменились. И еще потому, что мы здесь ненадолго. Нет времени пускать корни, нет времени на поиски себя. С собой разберемся после Победы. Передышка, крепкие объятия близких, и снова – ратное дело!

Хотел писать совсем о другом, но Донецк, ставший мне родным многострадальный Донецк… Только посмотрите на фото и видео оттуда! 25 убитых и еще 25 раненых мирных жителей за 30 минут обстрела рынка, у раненых оторваны конечности, внутренности прошиты осколками… Раньше, будучи военкором, я считал, что такие кадры не надо показывать, что их не надо даже снимать. Много спорил с коллегами. Зря спорил. Они были правы. Мы все не имеем права забывать, но, не видя, всё равно забываем. Значит, надо видеть, показывать. Я бы хотел, чтобы кадры, подобные этим, висели по коридорам и кабинетам наших министерств и ведомств — вместо красивых картин и фото с парадов и учений, чтобы на фотовыставках в сытой Москве были не новенькие дома в Мариуполе, их можно и после войны показать, а мирные дончане и белгородцы, ставшие жертвами. И не скромные фото лиц с черной полоской в углу, а сразу рядом две фото: вот — человек смеется на празднике, а вот — он, искореженный, лежит в своей крови. Все эти люди погибли не потому, что не вовремя пошли на рынок, не потому, что им не повезло, не потому, что они решили не уезжать из родного города. Они были убиты потому, что их государство, их власть, их армия их не защитили. Не смогли, не захотели, не приняли мер. Не выполнили до сих пор даже самой базовой цели спецоперации. И поэтому самое малое, что представители власти могут и должны сделать, чтобы, может быть, хоть слегка ускорить шаг, немного поднапрячься, — это посмотреть по пути на работу на этих людей, погибших по их вине. Да, именно вину я чувствую, когда смотрю на эти кадры, потому что и я — часть той громадной силы, которая до сих пор не способна защитить город Донецк, и я несу часть коллективной ответственности за этих людей. Я убежден, что на этой войне нашей страной сделано куда меньше, чем можно было сделать за без малого два года. Я считаю, что множества смертей можно было избежать. Я уверен, что есть провалы, за которые мы несем ответственность больше, чем атакующий противник. И незаживающая кровоточащая рана — беззащитность Донецка — это один из таких провалов. Смотрите, даже если вам больно смотреть, всё равно смотрите. Ваша и моя боль — ничто по сравнению с тем, что испытывают близкие. В нашей боли мы можем и должны найти силы делать больше. Чем скорее победа, тем скорее конец этой боли. Мы не имеем права закрывать глаза.

До настоящей Победы нам еще далеко. Но и все малые победы, которых мы добились за последние два года, были бы невозможны без женщин. Сейчас на передке вас, дорогие женщины, не так много, зато в тылу вы настоящая сила, ураган! Вы заботитесь о нас в каждом медсанбате: проводите операции, перевязываете раны, укутываете одеялами, переворачиваете с боку на бок, закрываете глаза тем, кому уже не помочь... Вы привозите нам собранную по крупицам гуманитарную помощь: генераторы, сети, грелки, вкусняшки и всё всё всё... Вы стали незаменимыми помощницами нашего войска, отдающими последнее и рискующими жизнью чтобы довезти то, что может помочь, обогреть, порадовать... В городах и поселках по всей России вы шьете масксети, вяжете носки, делаете свечи, пишете письма и потеете над домашними заготовками чтобы отправить куда-то туда — нам, незнакомым грязным усталым мужикам. И мы, открывая коробки, улыбаемся, хоть, может, и недолго. И наконец, возможно, самое важное: вы нас ждете! Вы где-то там, дома, ждете нас, волнуетесь до невозможности, но ждете, что война закончится и продолжится мирная жизнь, где не понадобится ждать и волноваться, где не нужны будут ни масксети, ни окопные свечи. И мы сильнее от того, что верим, что нам есть куда возвращаться, что есть жизнь и дома, и есть те, кто нас ждет. Спасибо вам за ваш каждодневный подвиг! Вы — не воспетые герои этой войны!

Сколько продлился ваш последний разговор с близким человеком? Час? Полчаса? Десять минут? О чем вы говорили? Давайте ценить эту простую роскошь. Мой товарищ из плена смог позвонить своей жене. Она услышала его голос впервые в этом году. Они смогли поговорить только 94 секунды.

Переслано из "Русский тарантас": "В Гольме погиб коллега Валерий Кожин. Мало кто на "большой земле" знает, что такое Гольма. Это поселок в нескольких километрах похабной дороги от Горловки. Застройка "немецкими домами" - с флигелями и эркерами. Считается вторым по качеству советским жильем после "сталинок". Гольму начали обстреливать с лета 2015 года. Именно в Гольме у меня случился первый (и последний) конфликт с местными во время работы на последствиях обстрелов. Потом люди привыкли. На въезде в Гольму трансформаторная будка в советском стиле - приоритетная цель для укропских артиллеристов уже 9 лет. Соответственно, все окружающие будку дома - в труху. В Гольме помпезный "сталинский" Дом Культуры в котором устали менять стекла. В 22 году, в феврале, был там на выступлении Юли Чичериной. Вышел покурить и встретил своих читателей-гольмовцев. Жителей в Гольме осталось 30% от довоенного числа. Но, улицы выметены, выбитые стекла залатаны полиэтиленом. В подвальной кулинарии возле ДК продаются пирожки для путешествий во времени. Они полностью идентичны пирожкам по 10 копеек на Московском вокзале в 1979 году, например. Из Гольмы очень удобно ездить в Новолуганское. Было. Раньше. Отрезок дороги от границы Артемовского района, настолько плотно обстреливается ВСУ, что там даже сняли все блок-посты. А для дронов это просто полигон. И десятки горелых гражданских машин...Но, в Новолуганском, как и в Гольме тоже живут люди и пока им не стало легче. Я раньше спокойно говорил, с уверенностью: "потерпите, дорогие, чуть-чуть осталось". Теперь - не могу. Просто делаю все, что положено делать на своем месте. И чуть больше. Валерий отдал за Гольму и Донбасс жизнь. Вечная память, коллега." Еще одна смерть журналиста. Село Никольское, менее 10 километров от Угледара. Там до сих пор живут мирные люди. Пытаются жить. Фронт в районе Никольского стабилизировался в середине марта 2022, через 20 дней после начала СВО. Последний раз я там был в середине сентября, накануне мобилизации. Тогда местные жители печально, но с верой в лучшее отмечали полгода жизни в подвалах. В тот же день женщину, возвращавшуюся с водокачки, ранило прицельным сбросом гранаты с дрона ВСУ. На дворе середина 2024 года, в Никольском ничего не поменялось...

Для приготовления отменной орды следует неукоснительно соблюдать рецептуру — ингредиенты сопротивляются. Для начала возьмите здоровое общество и варите его на медленном огне социально-экономической неустроенности, чтобы малейшая жизненная неудача, ошибка или проявление слабости загоняли человека в карьерный тупик, долговую яму или беспросветную бедность. Постоянно приправляйте варево пропагандой недостижимого богатства, так чтобы даже человек на стабильной работе и зарплате чувствовал себя ущербным, выгорал и совершал ошибки — так у вас будет копиться всё больше сломленных или желающих невозможного людей. Они-то вам и нужны. Теперь возьмите вами же загнанных в бедность и беспросветность людей и пообещайте им за вступление в орду такие суммы, которые покажутся им космическими. Ни в коем случае ни говорите им ни про цели войны, ни про патриотизм, ни про будущее — это очень портит вкус блюда. Орда должна стать универсальным ответом на жизненные проблемы, прибежищем всех отверженных. Запутался в кредитах? — орда! Выгнали с работы и не на что кормить семью? — орда! Оступился и попал под следствие? — орда! Орда! Орда! Как только одураченные вами люди подпишут документы, сразу и жестко разъясните им, что обратного пути нет и что они даже не люди вовсе, а так, некий расходник. В лицо открыто называйте их одноразовыми и бесполезными, за любое нарушение бейте их и унижайте, желательно так сильно, чтобы они сами стали теми же методами разбираться между собой, лишь бы прегрешение не дошло до вас. Не обеспечивайте их ничем, кроме самой простой базы — они должны как можно больше своих денег тратить на выполнение ваших задач, это очень важно для послевкусия. Постоянно загружайте их тяжелой, по возможности бессмысленной работой. Ваши ордынцы должны изнемогать от усталости, сбегать от нее в алкогольный угар, за это быть биты и посланы на еще более тяжелые работы, и так по кругу до самой боевой задачи. Всех, кто выделяется, пытается проявить инициативу или разобраться в ситуации, неумолимо гнобите — такое поведение недопустимо! Не вздумайте обучать их или что-либо объяснять: чем меньше они будут понимать, тем легче их будет отправлять на мясной штурм! Основа блюда готова: ваши ордынцы достаточно разложены, они уже не помышляют ни о чем, кроме выживания и проживания еще одного дня. Но могут думать о побеге… — но вы ведь не забыли под благовидным предлогом отнять у них документы и объяснить, что за любым неповиновением следуют годы тюрьмы? Некоторым ордынцам может показаться, что тюрьма лучше мясного штурма, и здесь надо поймать момент, не дать блюду «сбежать». Необходимо уверенным движением влить в орду заключенных из тюрем, предварительно пообещав им быстрое освобождение. Не забудьте сразу после подписания ими согласия вступить в орду сообщить им, что теперь они вляпались до конца войны, про цели которой вы им не расскажете. Вчерашние заключенные обогатят вкусовой букет вашей орды: они популярно объяснят остальным, что управление через насилие — это норма, что условия, которые кажутся невыносимыми, всё равно лучше, чем за решеткой, они научат новым способам раздобыть вещества, куда более разнообразные, чем алкоголь. Но самое главное — они привнесут важную для орды искорку отчаянного безумия, олицетворяя замкнутость ордынского бытия: выхода нет, даже за побегом маячит зона, а из зоны — прямая дорога обратно в орду, только уже из известного коллектива в новый, возможно, еще более жуткий. И еще один ключевой ингредиент. Вам заранее нужно сформировать касту погонщиков-надзирателей, глубоко убежденных в своем моральном и сущностном превосходстве. Это они должны бить и унижать, отправлять на мясные штурмы, пропускать через себя столько ордынцев, что не стоит и запоминать имен. Если вы всё сделали правильно и нигде не проявили гуманности или хотя бы законности, то ваше блюдо готово. Ваша орда замечательно перерабатывает ресурсы, в том числе и человеческие, в деньги и почести для кулинаров. Приятного аппетита!

Погода была ужасная, мина была прекрасная! Маленькая, противопехотная, эффективная! Тридцать лет и три года мечтала она выполнить свою единственную миссию: взорваться под ногой неприятеля, остановить наступление врага, причинить максимальный ущерб супостату. Скучно было мине лежать на складе, мечтала она взорваться и выполнить свое предназначение. С завистью смотрела она на сестричек, которых забирали со склада, вздыхала: «Часики-то тикают, а боевого взвода всё нет». И вот настал волнительный момент: мину — такую же, как все, но все-таки уникальную — достали из ящика, протерли ветошью, обслужили и положили в сумку сапера! Да-да, настоящего сапера, да еще и гвардейца! Вот-вот она сможет послужить Родине, осталось совсем чуть-чуть! Дождалась она, пока сапер забылся неглубоким фронтовым сном, и завела с ним лукавый свой разговор: «Пожалуйста, миленький, — нашептывала она саперу Ване во сне, — заложи меня, да по всем правилам — я тебя не подведу, я тебе пригожусь! Героем будешь!» «Как же ты не понимаешь, ну на кой же я тебя заложу? — увещевал в ответ Ваня. — Тут ведь и до противника более пяти километров, водная преграда от него отделяет, болото широченное. Да и ведь не было же тут ноги вражеского пехотинца никогда, за все два с половиной года, на кого же ты будешь охоту вести?» «Это, Ванечка, ты в голову не бери, ты вот о чем подумай: заложишь ты меня и моих бойких взрывных сестричек штук этак 10, а то и 20, нарисуешь красивую карту, начальнику представишь, скажешь умное что-нибудь, ну там «для защиты от ДРГ»например, а он и похвалит — глядишь, может, и в отпуск пораньше поедешь или еще чего... А о своих ты не волнуйся, ты же их всех известишь, вот они и будут шастать. Проснулся сапер Ваня, выпил чайку да энергетика, но мысль заминировать позиции никак не шла из головы. И действительно, чего же это без дела сидеть? Взял, да и заминировал. Обрадовалась мина, просто мочи нет: Ваня нежными своими руками вырыл для нее ямку, опустил ее туда, с любовью и трепетом привел в боевое положение, прикопал, примаскировал, любо-дорого смотреть! Все, вот она, мина, готова к своей судьбе! Шли месяцы, мина скучала... Закончилась весна, пролетело и подходило к концу лето. От Вани-сапера давно не было ничего слышно, и мина уже и не ждала, не чаяла своего часа... И тут, гля, ходят! Ведь ходят же совсем рядом! Вот прошли двое на разведку позиций, посмотрели, оценили, вернулись, тоже совсем недалеко. На следующий день опять ходят, уже целая группа. Ну хоть бы один прошел там, где надо! Вот они, шаги, жухлая трава хрустит, еще немного. Кажется, идет один, да, точно! Вот вот наступит! Да! Ура! Мина счастлива! Она выполнила свое предназначение, встретилась с суженым и теперь отдает ему всю свою взрывную любовь! Мине невдомек, что она подловила не врага. Ей нет дела, что подорвался я. Взрывная волна раздирает стопу, ломает кости голени, как сухие ветки, камни и даже песок, прикрывавшие мину, мгновенно став поражающими элементами, глубоко врезаются в руку, лицо, глаза, шею. Обескураженный, я падаю, с разворотом, успевая увидеть небольшой серый дымок от взрыва. На какие-то доли секунды меня охватывает досада. Как так? Неужели действительно? Да что же такое? Но от этих мыслей нету проку. Смотрю на ногу. Надо, необходимо себя осмотреть. Она не оторвана, но изранена и переломана. Крови много. Суетливо, но быстро достаю турникет, накладываю, затягиваю. Рука повреждена тоже. Но она еще понадобится и вроде бы кровит не сильно. Хорошо, так я прямо сейчас не умру. Думаем дальше. Я на открытой местности, меня может увидеть любой вражеский дрон. Средств связи с собой нет. Нехорошо. Это может быть конец. Свои недалеко: смежное подразделение — метров через 50-60, у них небольшой блиндаж и генератор. Услышат или нет — лотерея. Но надо кричать. И я кричу что есть мочи: «Помогите! 300!» по несколько раз и медленно ползу в их сторону, ощущая, как кости сломанной ноги изнутри царапают мясо. Снова кричу и снова ползу. Даже если услышат и прибегут, я должен хотя бы отползти от мины. В глазах какое-то мыло, не разбираю деталей. Кричу, выдыхаю, ползу. Наверное, совсем недолго, но кажется, что вечность. И вот мне кричат в ответ. Подбегает боец… Нет, он сейчас не просто боец, он сейчас мой единственный друг, брат и ангел в одном лице, он услышал меня. Замер в нерешительности метрах в десяти. Говорю ему: брат, всё нормально, смотри, я отполз, мин не должно быть. Решается, подбегает. За ним еще один. Поднимают меня, полунеся дотаскивают под деревья. Здесь уже осматривают, оказывают помощь, мотают руку. Вкалывают обезбол. Ненаркотический, автоматически подмечаю я. Прикрываю глаза, но не отключаюсь. Кто-то уже уточняет у меня время наложения турникета и пишет его у меня на животе. Другой, видимо, старший задает по кругу повторяющиеся вопросы, я повторяю ответы: позывной, подразделение, какая боевая задача в этом районе, на кого лучше выйти для организации эвакуации. По команде, конечно же, а как же еще! Доложи своему командованию, они там разберутся с моим! Я говорю почти со злобой, но иначе никак. Я безумно благодарен эти ребятам, но я должен попасть к своим. Связались, согласовали точку, нашли носилки, понесли. С ноги срезали остатки ботинка, ее попытались зафиксировать, но получилось по ощущениям так себе. Сказать, что нога болела при переноске — ничего не сказать. Кости скребли по плоти, друг по другу, еще бог весть по чему. Попросил, чтобы ноги нес кто-то один, так хоть к ритму шага можно приспособиться. Тут и выть не стыдно. Все свои. Спустя еще бесконечность мы на точке. Пока взмокшие мои спасители присели передохнуть, меня уже осматривает прибывший на квадроцикле медик. Расспрашивает меня, что-то вводит, перепроверяет повязки. Тампонирует ногу, ослабляет на время турникет на ноге. Кровотечение, кажется, остановлено. Он борется уже не только за мою жизнь, но и за ногу, и я благодарен ему за это. Меня грузят на самодельный прицеп квадроцикла, прикрывают спальником, чтобы меньше летело грязи и мы стартуем. Мы должны ехать достаточно быстро, чтобы не быть легкой мишенью для дронов, и достаточно медленно, чтобы я вообще пережил эту поездку. Каждая неровность лесной дороги отдает в ногу и во все тело, грязь из под колес забивает лицо и глаза. Медик все время поездки смотрит на меня, держит меня за руку. В какой-то момент мы резко останавливаемся. «Тут нельзя стоять, мы как на ладони!» — доносится до меня злой крик водителя. «Дай мне две минуты, иначе он не доедет», — сурово отвечает медик и подскакивает к моей ноге затянуть турникет. Он увидел, что вновь открылось кровотечение. И снова спас мне жизнь. Квадроцикл сменяется буханкой. Едем дальше. Где то здесь я понимаю, что, наверное, всё же переживу этот день. Надо только не паниковать, ровно дышать, крепиться до конца. А вот что будет с ногой? Спрашиваю медика. Уже не в первый раз, наверное. Отвечает, как и положено, уклончиво-позитивно. Довольствуюсь этим. Наконец, мы в полевом госпитале. Я сразу оказываюсь на операционном столе. Скоро будет наркоз. Всё. Больше от меня ничего не зависит. Уже нового доктора прошу сохранить ногу. Последнее усилие: убеждаюсь, что вместе со срезанными брюками медсестры не выкинули документы и телефоны: вот они здесь, смотаны скотчем, у меня на груди. Расслабляюсь, отдаюсь забытью. Обычный черный занавес наркоза, однако, не падает. Даже сквозь наркоз я осознаю, что происходит нечто жизненно важное, а я никак не могу повлиять, не могу даже вздохнуть, остается только ждать... Очнулся я уже в глубоком тылу, в большой и светлой реанимации, весь в каких то проводах и трубках. Первая мысль, первое слово: нога?! Надо мной лицо медсестры в маске. Глаза усталые и печальные. Она отрицательно качает головой.

Может казаться, что штурм — это просто и понятно: бойцы продвигаются вперед, захватывают позиции противника и своим неумолимым накатом двигают фронт. Но на практике штурмы могут быть очень разные — как разные бывают командиры. У одного командира штурм будет тщательно подготовлен: ◽️штурмовики будут до изнеможения тренироваться на макете позиций противника; ◽️изучать местность по видео с дронов; ◽️для штурма будет выбрано лучшее время и погодные условия; ◽️артподготовка будет такой силы, чтобы штурмовая группа не встретила никакого сопротивления; ◽️будут продуманы пути и точки эвакуации; ◽️рассчитан боекомплект и огневые средства; ◽️группа закрепления вовремя сменит штурмовиков; ◽️разведка заранее установит пути возможного подхода подкреплений противника; ◽️эти пути будут отрезаны плотным огнем мощных огневых средств; ◽️будут заранее проделаны проходы в минных заграждениях; ◽️штурмовики не останутся без связи, не потеряются и не оторвутся слишком далеко от основных сил. ◽️будут учтены еще десятки, если не сотни нюансов перед тем, как прозвучит приказ штурмовать В такой штурм идут отважные воины, знающие, что весь военный организм, начиная с дроноводов и заканчивая медиками, работает на успех их штурма. При такой организации штурм — это финальный, решающий этап длительной кропотливой работы, и абы кому командир такую задачу не доверит. В таком штурме, как правило, будет минимум стрелкового боя и минимум потерь, даже в случае неудачи. У другого командира штурм — это попросту собрать людей, наметить им точки выдвижения и рубеж атаки и отправить в бой с матерным напутствием. Как правило, штурмовики в этом случае быстро окажутся без связи, будут дезориентированы, потери неминуемо усугубятся из-за неорганизованной эвакуации, все что может пойти не так обязательно пойдет не так… мы все знаем как называют такие штурмы. Об участии в штурмах первого вида мои товарищи рассказывают с гордостью, о штурмах второго вида немногие выжившие вспоминают с ужасом и негодованием. Здесь мы вплотную подходим к «парадоксу штурмовика». К тому, о чем невозможно не думать в связи с героической гибелью группы Гудвина и Эрнеста. С одной стороны, вроде бы настоящий штурмовик — это специально обученный и хорошо подготовленный боец с бесценным опытом, способный действовать молниеносно и независимо в сложнейшей тактической обстановке, то есть это настоящий специалист своего профиля. С другой стороны, повсеместной практикой стал перевод в штурмовики разного рода провинившихся и неугодных из самых разных подразделений. Из БПЛА, как в случае с Гудвином, из артиллерии или связи, из поваров или водителей. О каком профессионализме в плане штурма можно говорить, если штурмовики еще вчера занимались каждый своей специальностью? То есть сама по себе практика перевода в штурма в качестве наказания практически однозначно обрекает штурмовые действия на провал. И дело не только в том, что «штрафники» далеко не всегда пригодны в качестве штурмовиков. Дело еще и в том, что «профессиональные» штурмовики при таком подходе чувствуют себя в лучшем случае отбросами, а в худшем — смертниками: они ведь постоянно, так сказать, по штату служат там, куда других переводят за косяки «на убой». Кроме того профессиональным штурмовикам приходится на ходу, прямо во время боевой задачи натаскивать только что присланных «штрафников». Командование таким подходом как бы демонстрирует, что относится к штурмовикам, как к расходникам. К сожалению, по моим личным ощущениям, по мере затягивания СВО подразделений, где штурмовики были бы профессиональной элитой, становится всё меньше, а тех, где штурмуют «штрафники»,— всё больше. Это — одновременно наша вина и наша беда. Нам пора начать видеть в солдате, в любом солдате любой специальности, в первую очередь профессионала и растить из него такового. Пока солдат остается для многих командиров одноразовой функцией, победы мы не добьемся.

Ровно два года назад началась мобилизация, а с ней и новая для меня глава в жизни. Глава, которая уже очень много раз могла стать последней. И всё еще может. Война помогла мне найти новых друзей и тут же отняла многих из них. Она научила меня многому о самом себе и о людях вокруг. Поменяла мою жизнь навсегда, теперь уже точно. Но то, ради чего я шел на войну — Победа, — всё так же далека, нет, пожалуй, еще дальше от нас, чем тогда, два года назад. Мы отдали на алтарь Победы всё, что у нас было, и всё же этого оказалось недостаточно. Однако я не жалею ни о чем и уверен, если бы мог поговорить с павшими моими друзьями, то и они бы не жалели. Мы делаем правое дело, и делаем его хорошо. Осталось лишь дождаться, пока вся страна, весь народ захочет того же, чего страстно желаем мы — Победы. Дождутся не все, но даже если этот светлый момент увидят только наши матери и вдовы — значит, всё было не зря.

Я отчетливо осознаю, что не выжил бы после ранения без слаженной и четкой работы как минимум десяти, а то и двадцати человек, многие из которых рисковали жизнью, чтобы вытащить меня с открытой местности, оказать помощь, эвакуировать. Другие спасали меня в операционной, в медикаментозном сне и на ИВЛ перевезли из полевой хирургии в реанимацию тылового госпиталя... Каждому из этих людей я обязан жизнью. Тем, кому смог, я выразил свою благодарность лично или по телефону, но многих я видел в первый и последний раз, а некоторых, как, например, водителя квадроцикла или операционных медсестер и вовсе не видел, но благодарен им не меньше. Надеюсь, что, по счастливой случайности, кто-нибудь из них читает мой канал. Спасибо вам, родные! Без вас меня бы не было на этом свете! Есть и еще один человек, который спас меня, сам того не зная. Спас, даже не находясь на СВО, спас мудрым советом. Это публичный человек, и совет был дан не мне лично, а публично и всем. А значит, и благодарность должна быть публичной. Меня спас Александр Арутюнов, также известный как https://t.me/razvedosaa В одной, а может, и не в одной из своих обучающих публикаций, Александр делал акцент на том, что минимальный набор медицинских средств, то есть хотя бы жгут или турникет, у каждого военнослужащего должен быть не только в подсумке на бронежилете, а в каждом элементе экипировки, даже просто в кармане боевых брюк. Потому что на этой войне никто не может угадать, в какой ситуации и сколько раз подряд будет ранен. Мне этот совет очень понравился, и я месяцами носил турникет в кармане брюк, пытался научить тому же и товарищей, хоть и не всегда успешно. Именно этот турникет в кармане и оказался единственным, которым я мог воспользоваться после подрыва на мине. Если бы его не было у меня с собой, то до эвакуации дело бы не дошло, я бы даже на помощь скорее всего не позвал — просто «вытек» бы за пару минут и остался бы лежать на траве. Спасибо, Александр, за науку и за жизнь, спасенную грамотной экипировкой!

Ровно два года назад, примерно в это время, я ехал с другими мобилизованными в автобусе от военкомата в воинскую часть и гадал, что нас ждет. Разговорились, я высказал предположение, что война будет идти до конца 2024 года. Тогда для многих переполненных оптимизмом моих будущих боевых товарищей такой прогноз был неприятен, они ожидали быстрой победы. Сейчас мой прогноз выглядит чересчур оптимистичным, незрелым. Воины из того автобуса в большинстве своем либо погибли, либо получили ранения, несовместимые с продолжением службы. Будучи военкором в Донецке в начале спецоперации, я принадлежал к лагерю пессимистов. Многие коллеги скептически относились к моим оценкам, даже сторонились меня. И все же реальность оказалась во много раз хуже моих самых пессимистичных оценок. Однако и тогда были люди — как правило, из среды ополченцев первых волн — которые на своей шкуре узнали, насколько гнилая система, и трезво смотрели в неприглядное будущее. Они говорили такое, что тогда казалось чуть ли не паникерством, а сейчас — просто стало реалиями жизни. Говорили — и сами шли выполнять боевые задачи. Один из таких людей, знаменитый командир с позывным «Вольга», погиб в тот же день, ровно два года назад. Мне стыдно перед этими людьми — не про всех я знаю, живы они или нет, — что не верил им, что упивался иллюзиями и химерами. Надеюсь всё же, что научился у них главному: мнение может быть любое, а Родина у нас одна, и задача должна быть выполнена.

В холле моего огромного госпиталя молодые студенты-медики бурно и радостно что-то обсуждают, встретившись после учебного суточного дежурства в разных отделениях. Прислушиваюсь. Цель их беседы — обменяться впечатлениями и выяснить, в каком отделении было меньше всего работы, где больше всего удалось поспать. Есть еще и сверхзадача: найти такую врачебную специальность, которая бы обеспечила «спокойную жизнь». Думаю, Устименко бы не одобрил.

Мы все измотаны. Всей страной, не исключая и тех, кто кажется равнодушным, мы два с половиной года переживаем кошмар, который не могли вообразить. Тот самый кошмар, от которого наши отцы и деды как заклинанием ограждали нас, повторяя «лишь бы не было войны». Война идёт, она не только в телевизоре, она за нашим окном, в наших сердцах, на наших руках. Нам всем хотелось бы, чтобы войны не было, но она есть. Снова и снова в последние недели заговаривают о перемирии, о договоре на тех или иных условиях, о том, чтобы остановить или ограничить военные действия прямо сейчас. Эксперты, аналитики, политики — все они имеют свое мнение на этот счет, все они по-разному трактуют интересы России, по-разному оценивают угрозу. Я тоже когда-то бывал на их месте. Но куда ближе мне окоп русского солдата, блиндаж фронтовика, знающего, что его действия и тем более мнения не могут изменить почти ничего в масштабе всего государства, и тем не менее находящего в себе силы и мотивацию тяжело трудиться каждый день, в меру сил приближая Победу. Точно так же, как в тылу десятки тысяч людей находят в себе силы, тоже ощущая всю тяжесть беспомощности перед решениями руководства, каждый день без оплаты и признания ухаживать за ранеными в госпиталях, плести маскировочные сети и шить носилки для раненых, печатать на 3D-принтерах то, чего не хватает в войсках. Отдавать последнее с зарплаты или пенсии на помощь фронту… Среди них и те, кто потерял на этой войне родных и близких, но всё равно не сдался! Когда-то, когда мы еще не превратились в выжженные войной изнутри скорлупки в виде людей, мы знали, зачем мы это делаем. Как знали это и лучшие из нас, которых уже нет. Как бы ни было трудно, нам необходимо помнить, зачем всё это и зачем в этом мы. Что мы сможем сделать, если завтра решат заключить перемирие или даже объявят врагов друзьями? Ничего. Всё, что мы можем и должны сделать — это сверить внутренний компас и убедиться, что наша красная стрелка неуклонно смотрит в сторону Победы. Давайте же сделаем это: — Мы пришли на эту войну потому, что враг не соблюдал договоры. Теперь обсуждают новый договор. — Мы пришли на эту войну потому, что враг убивал наших людей в двух регионах, и мы хотели положить этому конец. Теперь враг атакует дронами и ракетами уже не 2, а 42 региона нашей страны, и далеко не всегда эти атаки оказываются отбиты. — Мы пришли бороться с фашизмом. Мы на деле, в боях и от граждан самой Украины, узнали, что киевский режим не отрицает, а наоборот, приветствует фашизм в различных его формах, включая прямое поклонение гитлеровцам. Мы увидели, как ВСУ практикуют этот фашизм на своих мирных согражданах и на наших пленных солдатах. Теперь о свержении режима Зеленского наши власти даже и не упоминают. — Мы пообещали жителям Херсона, Красного Лимана, Изюма и Балаклеи, а также десятков населенных пунктов поменьше, что «Россия здесь навсегда», и оставили их один на один с людоедским режимом. Теперь, не исключено, и какие-то другие «новые» территории уже являются предметом торга. — Мы столкнулись с недостатками нашей армии и приложили массу усилий, чтобы преодолеть эти недостатки. Нам, фронтовикам и народу, удалось то, что оказалось не под силу системе. Тяжесть превращения армии мирного времени в реальное войско мы разделили с властью в неравных долях, закрыв своим трудом, своими деньгами, а подчас и своими жизнями тут и там открывающиеся прорехи военной организации. Мы знаем, что армии мирного времени это не нужно, мы знаем, что стоит дать слабину — и все наши труды улетучатся, как дым. Что «передышка» низведет нашу армию к уровню «Курская граница до 6 августа 24 года». Коллективный враг за это же время обогатился знаниями, умениями, на годы вперед распланировал увеличение производства оружия и расширение армий. — Мы горько злимся и глубоко страдаем, видя чудовищные ошибки и потери, которых можно было бы избежать, мы силимся всё исправить, жить вопреки несправедливости, и всё же мы пришли на эту войну, пришли, чтобы закончить её Победой, а не для того, чтобы отложить её, оставить в подарок нашим детям.

У каждого раненого своя история. Один горел в облитом зажигательной смесью блиндаже, другой своим ПТУРом привлек внимание танка, третий чудом пережил встречу с дроном-камикадзе. Истории рассказываются товарищам по госпитальной палате, родственникам, друзьям иногда по сотне раз, а потом понемногу становятся никому не интересными, остаются только в памяти самих раненых. Рассказывая эти истории, бойцы вспоминают свои эмоции, боль, удивление, страх, это увлекает их, они остро раз за разом переживают свое интимное свидание со смертью. Я же, слушая эти истории, думаю о совершенно другом. Я слышу в рассказах явные ошибки в организации тех боевых задач, при выполнении которых было получено ранение. И уверен, что более опытный и грамотный военный услышал бы еще больше ошибок. Пример. В истории упоминается, что группа из пяти человек шла на передовые позиции по голой посадке. Спрашиваю, какое было время суток, какая погода. Выясняется — был ясный полдень. То есть обнаружение группы было почти гарантировано, не нужно слушать дальше, чтобы понять — группу поразил либо дрон-камикадзе, либо миномет. Оказывается, все-таки дрон. Итог: у одного бойца ранение в спину, паралич ног, остальные его вытаскивали. Группа до цели не дошла. Через два часа, пока еще шла эвакуация, пошел дождь. Если бы они шли под дождем, то, скорее всего, дошли бы. Конкретика здесь не так важна, важно, что история каждого ранения — это переданная из первых рук история конкретной тактической ситуации, как правило, не самой удачной. Но ведь для создания нового знания неудачи как раз более полезны, чем успехи. Если можно было бы собрать и систематизировать этот материал от массы раненых, то он стал бы кладезем для анализа эффективности принимаемых «на земле» решений и для создания новых методичек по тактике. Сразу стали бы видны типичные ошибки младших командиров, стала бы ясна средняя продолжительность эвакуации в условиях разных типов местности, можно было бы сравнить эффективность разных способов перемещения личного состава в прифронтовой зоне, да и много чего еще. При грамотном подходе такой массивный материал можно было бы использовать для фундаментального исследования приемов ведения современной войны с нашей стороны. Потенциальная польза таких исследований — сугубо для наших военных — кажется мне очевидной. Вот только такой материал непросто собрать, ведь нужно тщательно, участливо и со знанием дела опросить каждого раненого, желательно, имея четкую схему, грамотно составленный опросный лист. Но это всё, конечно, можно было бы сделать. Вот только нужно ли это кому?

Кредиты на графику, картинки:
open_book.png:
    Downloaded from: http://www.clker.com/clipart-open-book.html
    Shared by: OCAL 26-Mar-08
    Profile: http://www.clker.com/profile-1068.html
    Web site: http://www.openclipart.org
closed_book.png
    Drawn by: CrazyTerabyte / Denilson Figueiredo de Sá
    Homepage: http://my.opera.com/CrazyTerabyte/blog/
    Profile: http://openclipart.org/user-detail/CrazyTerabyte
    Downloaded from: http://openclipart.org/detail/9358/book-by-crazyterabyte
    Created: 2007-12-03 18:49:27
    Description: A simple SVG book based on a drawing made on Gimp by Sam Switzer.